Бунин – Солнечный удар

Солнечный удар

  • 3542
  • 3

Скачать книгу в формате:

  • fb2
  • txt
  • epub
  • rtf
  • mobi

Аннотация

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:

– Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным со.

Отзывы

Популярные книги

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 64725
  • 35
  • 17

Теперь я второкурсница в лучшей академии магии. Особенность моего дара — я не вижу магические иллю.

Лучшая академия магии, или Попала по собственному желанию. Часть 3. Новые правила

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 487149
  • 44
  • 49

Ника Набокова – провокационная и откровенная, красивая молодая женщина с мозгами, которым может п.

#В постели с твоим мужем. Записки любовницы. Женам читать обязательно!

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 39892
  • 3
  • 5

CHAPTER ONE THE BOY WHO LIVED Mr. and Mrs. Dursley, of number four, Privet Drive, were proud to s.

Harry Potter and the Sorcerer’s Stone

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 34096
  • 4
  • 4

Книга “Путь художника” за 10 лет своего существования изменила жизни более миллиона людей, а именно.

Путь художника

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 48609
  • 12
  • 7

Эта книга посвящена каждому, кто когда-либо боролся с искушением, зависимостью, откладывал дела в д.

Сила воли. Как развить и укрепить

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 122107
  • 14
  • 3

Она была странным ребенком и вместо детских игр занималась…. уборкой. В старших классах ее подру.

Магическая уборка. Японское искусство наведения порядка дома и в жизни

Читатель! Мы искренне надеемся, что ты решил читать книгу “Солнечный удар” Бунин Иван Алексеевич по зову своего сердца. При помощи ускользающих намеков, предположений, неоконченных фраз, чувствуется стремление подвести читателя к финалу, чтобы он был естественным, желанным. Один из немногих примеров того, как умело подобранное место украшает, дополняет и насыщает цветами и красками все произведение. В романе успешно осуществлена попытка связать события внешние с событиями внутренними, которые происходят внутри героев. Небезынтересно наблюдать как герои, обладающие не высокой моралью, пройдя через сложные испытания, преобразились духовно и кардинально сменили свои взгляды на жизнь. Созданные образы открывают целые вселенные невероятно сложные, внутри которых свои законы, идеалы, трагедии. Кажется невероятным, но совершенно отчетливо и в высшей степени успешно передано словами неуловимое, волшебное, редчайшее и крайне доброе настроение. Написано настолько увлекательно и живо, что все картины и протагонисты запоминаются на долго и даже спустя довольно долгое время, моментально вспоминаются. Динамика событий разворачивается постепенно, как и действия персонажей события соединены временной и причинной связями. Казалось бы, столь частые отвлеченные сцены, можно было бы исключить из текста, однако без них, остроумные замечания не были бы столь уместными и сатирическими. Загадка лежит на поверхности, а вот ключ к отгадке едва уловим, постоянно ускользает с появлением все новых и новых деталей. “Солнечный удар” Бунин Иван Алексеевич читать бесплатно онлайн безусловно стоит, здесь есть и прекрасный воплощенный замысел и награда для истинных ценителей этого жанра.

  • Понравилось: 0
  • В библиотеках: 3
  • 3542
  • 3

Новинки

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 15

Вся магическая Британия в ужасе: в ночь на Рождество в своей постели умирает Гарри Поттер. Он побе.

Мрачное Рождество

Вся магическая Британия в ужасе: в ночь на Рождество в своей постели умирает Гарри Поттер. Он побе.

  • Читаю
  • Хочу прочесть
  • В архив
  • 20

Продолжение истории с Андреем Волошиным, начатой в повести “Елабуга”. Если назад вернуться невозмо.

Осень сорок первого, или Возвращение осознанной необходимости

Продолжение истории с Андреем Волошиным, начатой в повести “Елабуга”. Если назад вернуться невозмо.

Бунин – Солнечный удар

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:

– Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).

– Куда? – спросила она удивленно.

– На этой пристани.

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас…

– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни… Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.

– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, – как раз к отходу розового «Самолета», – при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. – «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала… Нелепая женщина!

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки. – Потому что где же они теперь могут встретиться? – «Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

Рассказ Бунина «Солнечный удар»

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:

– Я совсем пьяна. Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).

– Куда? – спросила она удивленно.

– На этой пристани.

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас.

– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни. Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по (мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города. Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного я пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.

– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло. Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара.

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, – как раз к отходу розового Самолета, – при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было. И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

Читайте также:  Анализ стихотворения Высоко полный месяц стоит Бунина

– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. – “Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать. ” И уже уехала. Нелепая женщина!

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван. Да, вот и конец этому “дорожному приключению”! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор. И прости, и уже навсегда, навеки. – Потому что где же они теперь могут встретиться? – “Не могу же я, подумал он, не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!” И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

Иван Бунин

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:
– Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?
Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.
Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).
Поручик пробормотал:
– Сойдем…
– Куда? – спросила она удивленно.
– На этой пристани.
– Зачем?
Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.
– Сумасшедший…
– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас…
– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.
Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни… Поручик кинулся за вещами.
Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.
В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.
– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…
И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, – как раз к отходу розового «Самолета», – при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.
Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.
– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. – «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала… Нелепая женщина!
Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки. – Потому что где же они теперь могут встретиться? – «Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.
«Что за черт! – подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. – Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз – и вот… Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса… Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство – то страдное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! – «А главное, – подумал он, – ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд… Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», – подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки… Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
– Совсем разгулялись нервы! – сказал он, наливая пятую рюмку водки.
Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться – он это чувствовал слишком живо – было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вея моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». – Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:
– А зачем вам нужно знать, кто я? Я Марья Маревна, заморская царевна… Разве недостаточно с вас этого?
На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами… Как дико, как нелепо, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, – да, поражено, он теперь понимал это, – этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных – молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, – перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень… Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.
– Куда идти? Что делать?
Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным, солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь… Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.
Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, – только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, – обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, – имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать, на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел в пространство перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, – и, наконец, заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи… И вчерашний день и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи.
Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань… Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода… И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.

Читайте также:  Анализ стихотворения Зеркало Бунина

Бунин – Солнечный удар

Солнечный удар. Иван Алексеевич Бунин

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, — все было прелестно в этой маленькой женщине, — и сказала:

— Я, кажется, пьяна… Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно… Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал:

— Куда? — спросила она удивленно.

— На этой пристани.

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

— Сойдем, — повторил он тупо. — Умоляю вас…

— Ах, да делайте, как хотите, — сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни… Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, — и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и — уже рассудительна.

— Нет, нет, милый, — сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, — нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, всё будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, — как раз к отходу розового «Самолета», — при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

— Странное приключение! — сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. — «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала…

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала — и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки… Потому что где же они теперь могут встретиться? — «Не могу же я, — подумал он, — не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! — И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

«Что за черт! — подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. — Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз — и вот… Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»

Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса… Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство — то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! — «А главное, — подумал он, — ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»

Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд… Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», — подумал он, направляясь к базару.

Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки… Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом… Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, — провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.

— Совсем разгулялись нервы! — сказал он, наливая пятую рюмку водки.

Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и

Анализ стихотворения Няня Бунина

Произведение является автобиографической поэтической зарисовкой, основанной на детских воспоминаниях поэта, и написано в жанре лирического стихотворения, относящегося к раннему бунинскому творчеству.

Повествование стихотворения, ведущееся от имени лирического героя, пронизано грустью, тоской и ностальгией по детским годам поэта, которые вспоминаются автору в виде беззаботных, радостных и безоблачных моментов в окружении любви и заботы, в том числе и старенькой няни, воспитывающей будущего поэта, явившейся реальным прототипом в стихотворении. Содержание стихотворения передает авторское сожаление о раннем оставлении отчего дома для реализации юношеских желаний о самостоятельной взрослой жизни, не подозревая о необходимости принятия серьезных жизненных решений, от которых поэт был избавлен в далеком детстве.

В качестве стихотворного размера в произведении используется трехстопный ямб в сочетании с перекрестной рифмовкой, использующей чередование мужской и женской рифмы, а среди художественных средств выразительности превалируют метафоры, эпитеты, а также прилагательные различных красочных оттенков.

Лирический герой с нежностью описывает образ собственной няни, представляя ее как старенькую необразованную женщину, отличающуюся добродушным, мягким характером, а также всепоглощающей любовью к своему маленькому воспитаннику, выражающуюся в кротких, смиренных глазах старушки. С помощью художественных приемов поэт передает напряженную тоску няни, живущей в постоянных молитвах за судьбу собственных детей, а также за воспитанников, которых считает родными людьми.

Отличительной особенностью стихотворения является отсутствие разделения текста произведения на строфы, тем самым приближая содержание стихов к разговорной форме в виде общения с родным и дорогим человеком. Кроме того, созданное в фольклорных традициях стихотворение создает особую музыкальную ритмику, передающую грустное, но в то же время наполненное нежностью настроение лирического героя.

Стихотворение ярко иллюстрирует осознание лирического героя о безвозвратности детских лет и выражает задушевное признание няне за ее теплоту и любовь, которые звучат на протяжении всего повествования между строк произведения, передавая нежность и благодарность в адрес близкого и родного человека, старой нянюшке.

Анализ 2

Данное произведение выражает личные переживания поэта, в нем он выразил воспоминания о детстве, сожаление о том, что уже ушло безвозвратно.

Бунин в ранней юности покинул родительский дом, стремясь к самостоятельности. Однако он сохранил о своем детстве очень теплые воспоминания, нашедшие выражение в данном стихотворении.

Образом прошедшего детства для него стала няня, что неудивительно для того времени, когда детей в семьях состоятельных людей сначала воспитывали именно няни, а не матери.

Читайте также:  Господин из Сан-Франциско – краткое содержание рассказа Бунина

Поэт подчеркивает, что няня старая. Ее образ рисуется Буниным, как воплощение ветхости и дряхлости. Поэт упоминает старый полушубок, лапти. Возможно, что он в образе старой крестьянки – няни воплощает не просто заботу и любовь, которые он видел в детстве, но и образ России.

Детали быта, показанные в этом стихотворении, такие как коптящая лампочка (в эпоху внедрения электрического освещения) к старой России. Этот патриархальный быт, как чувствует Бунин, скоро тоже должен уйти. Автор тоскует и о нем. В няне он подчеркивает патриархальную покорность и смирение. Та не требует ничего, не навязывается, а тихо сидит в комнате для прислуги на ларе. Подчеркивание темноты в девичьей в сочетании с зимой, выражает грусть, которую вызывали воспоминания у поэта.

Образ няни изображен исключительно светлым, он излучает доброту кротость, которые не так хорошо соответствуют новой эпохи господства техники и социальных переворотов.

Ответы няни подчеркнуто спокойны. Она ни на что не жалуется, ничего не росит, хотя и осознает свои болезни немощь. Она как бы чувствует, что должна скоро уйти, повинуясь неумолимому ходу времени.

Разговор поэта с няней выстроен так, что он, видя, что той осталось жить уже недолго, не прощается с ней. Стихотворение завершается не прощанием с уходящей няней, а приглашением ее к столу, попить чаю. По ходу разговора с ней лирический герой автора, как бы зовет ее остаться с ним дольше, он мягко упрекает за нечастые посещения.

Воспоминания о прошлом своем собственном и страны, вероятно, вызваны ощущением надвигающейся революции разрушившей, в конце концов, мир, в котором он жил. В образе няни он показал прошлое, столь дорогое его сердцу и тоску от того, что оно скоро уйдет.

Анализ стихотворения Няня по плану

Возможно вам будет интересно

Произведение «Умру я скоро» было написано русским поэтом Некрасовым в 1867 году. Вообще, стих написан не просто так. Он посвящается другу, который якобы неизвестен. Стихотворение «Не может быть» было отправлено Некрасову человеком

Произведение является частью позднего творчества поэта, поскольку написание относится к последнему году жизни автора, и по жанровой направленности представляет собой интимную лирику.

С самой первой строки стихотворения рассказчик подчеркивает, что это лишь воспоминание о «золотом времени», то есть о молодости и счастье. И герой вспоминает один определённый вечер на берегу реки.

Данное произведение рисует образ роковой красавицы. Поэт выражает свои чувства, когда он столкнулся с ее чарами.

Анализ стихотворения Бунина Няня

  Анализ стиха «Няня» И.Бунин.Кратко, но подробно,примерно на пол страницы, Прошу,очень срочно!!Дам 40 баллов.

Всех детей в семье Пушкиных сразу после рождения воспитывала няня – Арина Родионовна. Она выпестовала не только будущего поэта, но также его сестру и брата. Это была простая и добрая женщина, крепостная крестьянка.

Няня любила своего воспитанника Сашу как родное дитя. Сказки, которые мальчик слышал от нее, легли в основу замечательных стихотворных сказок Пушкина, знакомых нам с детства. Арина Родионовна послужила прототипом няни Татьяны Лариной из романа «Евгений Онегин», других женских образов в творчестве своего воспитанника. Народные обычаи, предания старины, песни, пословицы, поговорки, подробности крестьянского быта, которыми она щедро делилась с будущим гением мировой литературы, стали неистощимым источником поэтического вдохновения Александра Сергеевича.

Для Пушкина няня стала близким другом и советчицей, всегда поддерживала его в трудные моменты жизни. Долгими зимними вечерами в Михайловском Арина Родионовна была постоянной собеседницей и слушательницей поэта. «Она – единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно», – писал брату Александр Сергеевич. Он посвятил Арине Родионовне несколько стихотворений. Одно из них, написанное в 1826 году, известно под названием «Няне», хотя сам Пушкин стихотворение не окончил и не назвал. Это произведение впервые было опубликовано в 1855 году в собрании сочинений поэта.

«Няне» – необыкновенно душевное стихотворение. Оно пронизано нежностью, любовью, безграничной благодарностью и глубоким уважением к женщине, ставшей по-настоящему родной. Поэт называет ее «голубка дряхлая моя» и «подруга дней моих суровых». В этих замечательных фразах, возможно, присутствует легкая ирония, но скрываются истинные глубокие чувства.

В начале стихотворения лирический герой обращается к няне, живущей далеко в сосновых лесах. Она ждет своего воспитанника, который давно не появлялся в родных местах, с тревогой и заботой. Старушка все прислушивается и приглядывается – не появится ли в воротах ее долгожданный любимец? Слова «горюешь», «ждешь», «предчувствия», «тоска» отражают настроение няни.

Герой произведения также скучает в разлуке. Он хотел бы уберечь свою старую няню от огорчений и тревог, но не может часто бывать в Михайловском. Поэт не говорит о своих чувствах, но они хорошо слышны в тех ласковых и добрых интонациях, с которыми он обращается к старушке. Таков сюжет этого короткого произведения.

По жанру стихотворение «Няне» можно отнести к посланию. Автор не разделяет текст на строфы, чтобы приблизить повествование к разговорной речи, обычной форме общения с дорогим человеком. Читатель словно присутствует при монологе поэта, обращенном к любимой няне.

Напряженное ожидание одинокой старушки автор передает разнообразными художественными средствами. Это эпитеты – «на черный отдаленный путь» и «в забытые вороты», сравнение – «будто на часах». Метафора о медлительных спицах в няниных руках говорит о том, что пожилая женщина невольно прислушивается и с надеждой поглядывает в окно. Противопоставление образа светлицы (доброго родного дома и черного отдаленного пути) подчеркивает тревогу о судьбе воспитанника. Повтор «давно, давно» усиливает чувство сожаления от долгой разлуки. В целом произведение создано в духе фольклорных традиций.

Стихотворение «Няне» написано четырехстопным ямбом. Автор использует перекрестную рифмовку с чередованием мужских и женских рифм. Длинные строки образуют медленный музыкальный ритм, навевают ощущение грусти. На последней строке «То чудится тебе. » произведение внезапно обрывается. Использование звуков «ж», «ш», «ч», «т», «п» создают мрачное настроение, имитируют шаги старушки, звук спиц. В последних строках многочисленные гласные звуки «о» и «у» передают тоску долгого ожидания и тревогу.

Пушкин, по словам современников, называл Арину Родионовну «мамушкой». Уважали и любили добрую старушку и друзья Александра Сергеевича. В письмах поэту они предавали приветы няне, а Николай Языков даже посвятил ей два стихотворения, одно из которых было опубликовано еще при жизни Арины Родионовны.

Почти двести лет трогательные строки стихотворения «Няне» хранят не только сердечную теплоту и благодарность великого поэта, но и остаются задушевным признанием в любви всем няням, мамам, бабушкам, посвятившим свою жизнь воспитанию детей

НЯНЯ
1906-1907

В старой темной девичьей,
На пустом ларе,
Села, согревается…
Лунно на дворе,
Иней синим бисером
На окне блестит,
Над столом висячая
Лампочка коптит…
Что-то вспоминается?
Отчего в глазах
Столько скорби, кротости.
Лапти на ногах,
Голова закутана
Шалью набивной,
Полушубок старенький…
«Здравствуй, друг родной!
Что ж ты не сказалася?»
Поднялась, трясет
Головою дряхлою
И к руке идет,
Кланяется низенько…
«В дом иди». — «Иду-с».
«Как живется-можется?»
«Что-то не пойму-с».
«Как живешь, я спрашивал,
Все одна?» — «Одна-с».
«А невестка?» — «В городе-с.
Позабыла нас!»
«Как же ты с внучатами?»
«Так вот и живу-с».
«Нас-то вспоминала ли?»
«Всех как наяву-с».
«Да не то: не стыдно ли
Было не прийти?»
«Боязно-с: а ну-кася
Да помрешь в пути»
И трясет с улыбкою,
Грустной и больной,
Головой закутанной,
И следит за мной,
Ловит губ движения…
«Ну, идем, идем,
Там и побеседуем
И чайку попьем».

Иван
Бунин

Анализ стихотворения Ивана Бунина «Матери»

Иван Бунин покинул родовое поместье в 17 лет, пытаясь таким образом не только отстоять собственные взгляды, но и доказать родителям, что он уже может позаботиться о себе самостоятельно. Этот поступок был продиктован и противоречиями, которые возникли с родителями, желающими видеть сына ученым. Конечно, будущий литератор затаив душе обиду на самых близких людей. Однако это не мешало ему с нежностью вспоминать о детских годах и посвящать удивительно нежные стихи собственной матери, которую Иван Бунин действительно боготворил.

В 1906 году он сделал черновой набросок стихотворения под названием «Матери», которое было отредактировано и опубликовано лишь в 1911 году. В этом произведении автор вновь вспоминает свое детство, в которое ему хочется возвращаться вновь и вновь. Все дело в том, что самостоятельная жизнь потребовала от Бунина ответственности, которую он еще не готов был взять на себя. Именно по этой причине у него не сложились отношения с Варварой Пащенко, на которой поэт так и не отважился жениться.

Мысленно переносясь в прошлое, он отмечает: «Я помню спальню и лампадку, игрушки, детскую лампадку». Эти простые, но очень дорогие для Бунина образы становятся той путеводной звездой, которая не дает ему сбиться с дороги жизни. Безмятежность детства уже не вернуть, и это расстраивает молодого пота, который втайне мечтает однажды проснуться в собственной детской комнате, чтобы вновь испытать то удивительное чувство безмятежности, которое сопровождало его до 17 лет.

Обращаясь к матери, поэт с ностальгией вспоминает: «Ты перекрестишь, поцелуешь… Я помню, помню голос твой!».

Каждое мгновение той счастливой и полной открытий жизни представляет для Бунина неоспоримую ценность. «Я помню ночь, тепло кроватки, лампадку в сумраке огня», — отмечает автор, хотя многие образы со временем блекнут и становятся настолько размытыми, что автор уже не моет понять, где правда, а где вымысел. «Не ты ли ангелом была?», — обращается он к матери, но знает, что уже не сможет получить ответа на этот вопрос. Тем не менее, поэт действительно счастлив, что у него остались детские воспоминания, которые полны теплоты, нежности, тихой радости и легкой грусти. Ведь в прошлое нет возврата, а будущее представляется Бунину хоть и весьма привлекательным, но достаточно сумбурным, неопределенным и лишенным очарования детства, в котором он был по-настоящему счастлив.

Анализы других стихотворений

  • Анализ стихотворения Евгения Баратынского «Родина»
  • Анализ стихотворения Евгения Баратынского «Лагерь»
  • Анализ стихотворения Евгения Баратынского «Чудный град порой сольется. »
  • Анализ стихотворения Константина Батюшкова «Вакханка»
  • Анализ стихотворения Константина Батюшкова «К другу»

Я помню спальню и лампадку,
Игрушки, теплую кроватку
И милый, кроткий голос твой:
«Ангел-хранитель над тобой!»

Бывало, раздевает няня
И полушепотом бранит,
А сладкий сон, глаза туманя,
К ее плечу меня клонит.

Ты перекрестишь, поцелуешь,
Напомнишь мне, что он со мной,
И верой в счастье очаруешь…
Я помню, помню голос твой!

Я помню ночь, тепло кроватки,
Лампадку в сумраке угла
И тени от цепей лампадки…
Не ты ли ангелом была?

Срочно! Помогите, пожалуйста! Нужен Анализ стихотворения “Няня” И. Бунина.

Владимир Поболь Искусственный Интеллект (1572480) 5 лет назад

НЯНЬКИ Наши Гали, Тани, Шурики, Вы простите лейтенанта, Что, задумавшись, зажмурившись, Нянчит Эву-Иоланту. Евгений Долматовский 1944 В доме крохотную девочку
няньки С придирчивой заботой нянек – Кормить и вытирать носы – Они оттачивают грани, Как бороды или усы. Елена Баринова 1988

НЯНЬКИ Я знаю то, что нам быть должно век слугамиИ век работать нам руками и ногами, Что должен я смотреть за всей твоей казной, И помню только то, что власть твоя со мной. Я знаю, что я муж твоей любезной няньки; На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки”. Денис Фонвизин. Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке 1760-е годы
НЯНЬКИ Я не умею нянчить пустоту, звенеть словами только, звона ради: мои от боли корчатся тетради, когда я нарушаю немоту. Фатима Цаголова «Дружба Народов» 2007, №11 Кров
нянькиКуда глядели вы? Куда? Вы! Вы! – переводя дыханье, – Ах, никуда. Ах, никуда. Так вот вам. -И – до заиканья! Фазиль Искандер МАЛЫШ, ИЛИ ПОЭМА СВЕТА
нянькиОстанусь в няньках с ним – такой чудесный мальчик! -то чинит грузовик, то в книжку тычет пальчик… А если и вздохнет невольно от тоски, то – сдержанно, слегка, достойно, по-мужски. Олег Левитан
нянькиПадал, прядал, прятался от нас, Чтоб с сестрой его, как он, обманчивой, Выбежавшей из счастливых глаз, Я б и в ясную погоду нянчился. Илья Эренбург 1923
нянькиПо мне уж лучше отдаться изучению точных наук и скучных механик, Чем быть день и ночь под унизительным присмотром бдительных предков исомнительных нянек! Огден Нэш. Перевод И. Комаровой

нянькиХорошо, что меня в детстве не занянчили У меня, к подобным нянькам холодок. Я и нынче рвусь к мечтам заманчивым, Обрывая ненавистный поводок. Анатолий Чиков
Нянюшка села и задумалась. Лучики побежали — три лучика. «Нянюшка, о чем ты задумалась? Расскажи про святого мученика». Александр Блок 1903
Нянюшка! Ведь за то их детей-то Бука съел, что обидели няню старую, папу с мамой не послушали; Ведь за то он съел их, нянюшка. Модест Мусоргский

нянюшки Набежали мамушки, нянюшки, Подхватили под руки белые, Утешать ее стали жалеючи: “Ты не плачь, Дуняша, пройдет горе наше! То не жив человек — чудо дивное, Из заморских краев привезенное. Осени его крестным знаменьем, Все пойдет оно адским пламенем, В черны уголья рассыплется. Дунь да плюнь, разотри! Пушкин ( Генрих Сапгир Черновики Пушкина 1992 «Дружба Народов» 1999, №5 ) Царский арап

НЯНЯ 690 Перед тобою разве я могу солгать? Федра (за сценой) О, няня, няня! Смерть моя! Какая боль! Юнона, помоги мне! Тит Макций Плавт. Перевод А. Артюшкова КЛАД
НЯНЯ Вместе с няней фантазия тешит игрушкой младенцев, Даже во сне их уста сладкой улыбкой живит; Вместе с любовницей юношу мучит, маня непрестанно В лучший и лучший мир, новой и новой красой; Антон Дельвиг 1829 ЧЕТЫРЕ ВОЗРАСТА ФАНТАЗИИ
НЯНЯ Вот Ваня с няней. Няня гуляет с Ваней. Вот дома, а вот прохожие. Прохожие и дома, ни на кого не похожие. Вот будка 10 красноармейца. У красноармейца ружье имеется. Они храбрые. Дело их – защищать и маленьких и больших. Владимир Маяковский 1925 ГУЛЯЕМ

НЯНЯ Нет у меня Арины Родионовны, И некому мне сказки говорить. И под охрипший ящик радиоловый Приходится обед се

Стихотворение Бунина И. А.
«Няня»

В старой темной девичьей,
На пустом ларе,
Села, согревается.
Лунно на дворе,
Иней синим бисером
На окне блестит.
Над столом висячая
Лампочка коптит.
Что-то вспоминается?
Отчего в глазах
Столько скорби, кротости.
Лапти на ногах.
Голова закутана
Шалью набивной,
Полушубок старенький.
«Здравствуй, друг родной!
Что ж ты не сказалася?»
Поднялась, трясет
Головою дряхлою
И к руке идет,
Кланяется низенько.
«В дом иди». – «Иду-с».
«Как живется-можется?»
«Что-то не пойму-с».
«Как живешь, я спрашивал,
Все одна?» – «Одна-с».
«А невестка?» – «В городе-с.
Позабыла нас!»
«Как же ты с внучатами?»
«Так вот и живу-с».
«Нас-то вспоминала ли?»
«Всех как наяву-с».
«Да не то: не стыдно ли
Было не прийти?»
«Бязно-с: а ну-кася
Да помрешь и пути».
И трясет с улыбкою,
Грустной и больной,
Головой закутанной,
И следит за мной,
Ловит губ движения…
«Ну, идем, идем,
Там и побеседуем
И чайку попьем».

См. также Иван Бунин – стихи (Бунин И. А.) :

Обвал
В степи, с обрыва, на сто миль Морская ширь открыта взорам. Внизу, в.

Облака, как призраки развалин
Облака, как призраки развалин, Встали на заре из-за долин. Теплый веч.

Послушайте стихотворение аБунина Няня

Ссылка на основную публикацию