09.01.2021

Письма русского путешественника – краткое содержание книги Карамзина

Карамзин в русской литературе является представителем сентиментализма, появившегося на смену ложному классицизму.

Сентиментализм Карамзина проявляется впервые в «Письмах русского путешественника», которые определенно написаны под влиянием английского литератора Стерна. «Стерн несравненный, – пишет Карамзин в одном из своих писем, – в каком университете научился ты столь нежно чувствовать?». Чувствительность, культ природы, некоторая идеализация жизни, все это было тогда совершенно ново в русской литературе; надо сказать, что настроение сентиментализма подходило душевному складу Карамзина, – недаром он сам называет «Письма русского путешественника» (см. также их анализ) – «зеркалом души» своей.

Карамзин. Краткая биография. Иллюстрированная аудиокнига

Впервые «Письма русского путешественника» были напечатаны в «Московском журнале», потом были изданы отдельной книжкой. Письма эти составлены по путевым запискам автора.

В каждой стране, в каждом городе, через который он проезжал, Карамзин обращал внимание, главным образом, на интеллектуальные достопримечательности литературы, науки и искусства; – много места отведено описанию красот природы, характеру и нравам жителей, а также собственным размышлениям, вызванным новыми впечатлениями. Часто описания и размышления эти написаны в таких сентиментальных выражениях, что кажутся нам смешными; но надо помнить, в какую эпоху они написаны, помнить, что это были первые шаги в новом литературном направлении, сменившем школу ложного классицизма.

Карамзин начал свое путешествие с Германии. В Кенигсберге, он посетил знаменитого философа Канта и долго беседовал с ним на самые возвышенные философские, религиозные темы. Приводя некоторые слова и мнения Канта, Карамзин восклицает: «почтенный муж! прости, если в сих строках обезобразил я мысли твои!».

Приехав в Веймар, Карамзин первым долгом осведомился: «здесь ли Виланд? Здесь ли Гердер? Здесь ли Гёте?» – Но Гёте ему не удалось повидать. Поэт Виланд сперва как-то неохотно и недоверчиво принял незнакомого ему русского писателя в первое его посещение, но Карамзин сумел победить эту недоверчивость и очаровать немецкого поэта своей горячей искренностью.

«Я пришел к Виланду в назначенное время. Маленькие, прекрасные дети его окружили меня на крыльце. Батюшка вас дожидается, сказал один. Подите к нему, сказали двое вместе. Мы вас проводим, сказал четвертый. Я их вместе перецеловал и пошел к их батюшке.

«Простите, – сказал, вошедши, – если давешнее мое посещение было для вас не совсем приятно. Надеюсь, что вы не сочтете наглостью того, что было действием энтузиазма, произведенного во мне вашими прекрасными сочинениями». «Вы не имеете нужды извиняться, – отвечал он, – я рад, что этот жар к поэзии так далеко распространяется, тогда как он в Германии пропадает». Тут сели мы на канапе. Начался разговор, который минута от минуты становился для меня занимательнее».

Прощаясь с Карамзиным, Виланд обнял и поцеловал его.

В Дрездене Карамзин с восторгом и восхищением описывает красоту Эльбы, вида, открывающегося из городского парка на поля и дали, освещенные вечерним солнцем: «Я смотрел и наслаждался, – пишет он, – смотрел, радовался и – даже плакал: что обыкновенно бывает, когда сердцу моему очень, очень весело! Вынул бумагу, карандаш, написал: любезная природа! и больше ни слова. ».

Теперь такая чувствительность нам смешна, но Карамзин был вполне искренен; красота природы отражалась в его душе. В другом месте он пишет: «Как ясно было небо, так ясна была душа моя».

В письмах из Швейцарии это сентиментальное выражение культа природы достигает высшей точки: «Уже я наслаждаюсь Швейцарией, милые друзья», – пишет Карамзин. В одном особенно красивом месте дороги, недалеко от Базеля, он попросил остановить лошадей: – «я выскочил из кареты, упал на цветущий берег Рейна, и готов был в восторге целовать землю. Счастливые швейцарцы! Всякий ли день, всякий ли час благодарите вы небо за свое счастье, живучи в объятиях прелестной Натуры?».

Сентиментальному писателю кажется, что люди, живущие в прекрасной рамке природы, и сами должны быть прекрасны. Еще в Германии он признается в этом: «молодая крестьянка с посошком была для меня Аркадскою пастушкой». Здесь же в Швейцарии, ему хотелось бы самому стать «пастушком». Разговаривая с двумя молодыми крестьянками где-то на альпийских лугах, он высказал им свое желание разделить их простую жизнь, близкую к природе, «вместе с ними доить коров». Швейцарские пастушки весело рассмеялись в ответ на его слова.

Во Францию Карамзин попал как раз, когда разгоралась революция. Но в своих письмах он почти не говорит о политических событиях. Бунт, злоба и насилие, всегда связанные с революцией, были чужды его душе и возмущали ее. Во Франции, как и в других странах, он интересовался историческими памятниками, интересовался французской культурой. Несколько теплых слов он посвящает памяти Жан Жака Руссо, которого очень высоко ценит и который оказал такое большое влияние на образ мыслей самого Карамзина.

В одном письме Карамзин говорит о характере французов: «скажу – огонь, воздух, – и характер французов описан. Я не знаю народа умнее, пламеннее, ветреннее. » Ему нравится во французах их любезность, порывистость, способность увлекаться. Но больше всего Карамзин оценил во Франции театр: «Характер французов, пишет он, выражается главным образом в их любви к театру. Немца надо изучать в его ученом кабинете, англичанина на бирже, француза в театре».

Карамзин часто посещал театры, видел множество французских пьес и выше всего ценит французскую комедию, которую он считает бесподобной; но трагедии французские ему не очень понравились, он критикует игру французских трагических актеров и, конечно, ставит шекспировские трагедии несравненно выше. О Шекспире Карамзин говорит в одном письме из Англии: «В драматической поэзии англичане не имеют ничего превосходного, кроме творений одного автора; но этот автор – Шекспир, и англичане богаты!»

Как уже было сказано, увлечение Шекспиром было характерной чертой XVIII-го века и явилось протестом против французской рационалистической философии. – «Легко смеяться над ним (Шекспиром), – продолжает Карамзин, – не только с Вольтеровым, но и с самым обыкновенным умом; кто же не чувствует красоты его, с тем я не хочу говорить и спорить. Забавные шекспировские критики похожи на дерзких мальчишек, которые окружают на улице странно одетого человека и кричат: какой смешной, какой чудак. Величие, истина характеров, занимательность приключений, откровение человеческого сердца и великие мысли, рассеянные в драмах британского гения, будут всегда их магией для людей с чувством. Я не знаю другого поэта, который имел бы такое всеобъемлющее, плодотворное, неистощимое воображение».

– «О, Шекспир, Шекспир! – пишет Карамзин в другом письме. – Кто знал так хорошо сердце человеческое, как ты! Кто убедительнее твоего представил все безумство злословия!»

Шекспир вызывает у Карамзина подлинное восхищение.

Сравнивая Лондон с Парижем, Карамзин говорит: «Лондон прекрасен! Какая разница с Парижем! Там огромность и гадость (намек на грязь Парижских улиц), здесь простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противуположности, здесь единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в разодранных рубищах; здесь из маленьких кирпичных домиков выходят Здоровье и Довольствие с благородным и спокойным видом». Но в общем чувствуется ясно в письмах из Англии, что французы симпатичнее Карамзину, чем англичане. Он ценит просвещенность англичан, ценит многое в их государственном устройстве, – особенно законодательство, но остается холоден. Говоря о характере англичан, Карамзин объясняет их холодность и склонность к «сплину» – дурным английским климатом, туманом, серым небом и. чрезмерной любовью к комфорту. Как истинно русский человек он тяготился некоторой сухостью и холодностью англичан, но это не мешает ему отдавать полную справедливость их просвещенности.

Во всех письмах Карамзина яркой нитью проходит его любовь к родине, ко всему русскому. Искренне восхищаясь всем, что он видит за границей, он ни на минуту не забывает России, и потому особенно восторженно звучит его последнее письмо из Кронштадта на обратном пути: «Берег! отечество! Благословляю вас! Я в России, и через несколько дней буду с вами, друзья мои. Всех останавливаю, спрашиваю единственно для того, чтобы говорить по-русски и слышать Русских людей».

Для современников «Письма русского путешественника» были интересны тем, что знакомили читателей с Европой.

Николай Карамзин – Письма русского путешественника

Николай Карамзин – Письма русского путешественника краткое содержание

Прославленная “История Государства Российского” – венец разностороннего творчества Николая Михайловича Карамзина (1766-1826) – несколько затмила его более ранние произведения, в первую очередь “Письма русского путешественника” – беллетризированное описание поездки 23-летнего автора по Западной Европе. Но именно с этой книги ведет свой отчет современная русская литература

Письма русского путешественника – читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Николай Михайлович Карамзин

Письма русского путешественника

Я хотел при новом издании многое переменить в сих «Письмах», и… не переменил почти ничего. Как они были писаны, как удостоились лестного благоволения публики, пусть так и остаются. Пестрота, неровность в слоге есть следствие различных предметов, которые действовали на душу молодого, неопытного русского путешественника: он сказывал друзьям своим, что ему приключалось, что он видел, слышал, чувствовал, думал, – и описывал свои впечатления не на досуге, не в тишине кабинета, а где и как случалось, дорогою, на лоскутках, карандашом. Много неважного, мелочи – соглашаюсь; но если в Ричардсоновых, Фильдинговых романах без скуки читаем мы, например, что Грандисон всякий день пил два раза чай с любезною мисс Бирон; что Том Джонес спал ровно семь часов в таком-то сельском трактире, то для чего же и путешественнику не простить некоторых бездельных подробностей? Человек в дорожном платьи, с посохом в руке, с котомкою за плечами не обязан говорить с осторожною разборчивостью какого-нибудь придворного, окруженного такими же придворными, или профессора в шпанском парике, сидящего на больших, ученых креслах. – А кто в описании путешествий ищет одних статистических и географических сведении, тому, вместо сих «Писем», советую читать Бишингову «Географию».

Тверь, 18 мая 1789

Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться!

О сердце, сердце! Кто знает: чего ты хочешь? – Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения? Не в восторге ли сказал я самому себе: наконец ты поедешь? Не в радости ли просыпался всякое утро? Не с удовольствием ли засыпал, думая: ты поедешь? Сколько времени не мог ни о чем думать, ничем заниматься, кроме путешествия? Не считал ли дней и часов? Но – когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете и со всем, что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего. На что ни смотрел – на стол, где несколько лет изливались на бумагу незрелые мысли и чувства мои, на окно, под которым сиживал я подгорюнившись в припадках своей меланхолии и где так часто заставало меня восходящее солнце, на готический дом, любезный предмет глаз моих в часы ночные, – одним словом, все, что попадалось мне в глаза, было для меня драгоценным памятником прошедших лет моей жизни, не обильной делами, но зато мыслями и чувствами обильной.

С вещами бездушными прощался я, как с друзьями; и в самое то время, как был размягчен, растроган, пришли люди мои, начали плакать и просить меня, чтобы я не забыл их и взял опять к себе, когда возвращуся. Слезы заразительны, мои милые, а особливо в таком случае.

Но вы мне всегда любезнее, и с вами надлежало расстаться. Сердце мое так много чувствовало, что я говорить забывал. Но что вам сказывать! – Минута, в которую мы прощались, была такова, что тысячи приятных минут в будущем едва ли мне за нее заплатят.

Милый Птрв. провожал меня до заставы. Там обнялись мы с ним, и еще в первый раз видел я слезы его; там сел я в кибитку, взглянул на Москву, где оставалось для меня столько любезного, и сказал: прости! Колокольчик зазвенел, лошади помчались… и друг ваш осиротел в мире, осиротел в душе своей!

Все прошедшее есть сон и тень: ах! где, где часы, в которые так хорошо бывало сердцу моему посреди вас, милые? – Если бы человеку, самому благополучному, вдруг открылось будущее, то замерло бы сердце его от ужаса и язык его онемел бы в самую ту минуту, в которую он думал назвать себя счастливейшим из смертных.

Во всю дорогу не приходило мне в голову ни одной радостной мысли; а на последней станции к Твери грусть моя так усилилась, что я в деревенском трактире, стоя перед карикатурами королевы французской и римского императора, хотел бы, как говорит Шекспир, выплакать сердце свое. Там-то все оставленное мною явилось мне в таком трогательном виде. – Но полно, полно! Мне опять становится чрезмерно грустно. – Простите! Дай бог вам утешений. – Помните друга, но без всякого горестного чувства!

С.-Петербург, 26 мая 1789

Прожив здесь пять дней, друзья мои, через час поеду в Ригу.

В Петербурге я не веселился. Приехав к своему Д*, нашел его в крайнем унынии. Сей достойный, любезный человек (Его уже нет в здешнем свете.) открыл мне свое сердце: оно чувствительно – он несчастлив. «Состояние мое совсем твоему противоположно, – сказал он со вздохом, – главное твое желание исполняется: ты едешь наслаждаться, веселиться; а я поеду искать смерти, которая одна может окончить мое страдание». Я не смел утешать его и довольствовался одним сердечным участием в его горести. «Но не думай, мой друг, – сказал я ему, – чтобы ты видел перед собою человека, довольного своею судьбою; приобретая одно, лишаюсь другого и жалею». – Оба мы вместе от всего сердца жаловались на несчастный жребий человечества или молчали. По вечерам прохаживались в Летнем саду и всегда больше думали, нежели говорили; каждый о своем думал. До обеда бывал я на бирже, чтобы видеться с знакомым своим англичанином, через которого надлежало мне получить векселя. Там, смотря на корабли, я вздумал было ехать водою, в Данциг, в Штетин или в Любек, чтобы скорее быть в Германии. Англичанин мне то же советовал и сыскал капитана, который через несколько дней хотел плыть в Штетин. Дело, казалось, было с концом; однако ж вышло не так. Надлежало объявить мой паспорт в адмиралтействе; но там не хотели надписать его, потому что он дан из московского, а не из петербургского губернского правления и что в нем не сказано, как я поеду; то есть, не сказано, что поеду морем. Возражения мои не имели успеха – я не знал порядка, и мне оставалось ехать сухим путем или взять другой паспорт в Петербурге. Я решился на первое; взял подорожную – и лошади готовы. Итак, простите, любезные друзья! Когда-то будет мне веселее! А до сей минуты все грустно. Простите!

Рига, 31 мая 1789

Вчера, любезнейшие друзья мои, приехал я в Ригу и остановился в «Hotel de Petersbourg». Дорога меня измучила. Не довольно было сердечной грусти, которой причина вам известна: надлежало еще идти сильным дождям; надлежало, чтобы я вздумал, к несчастью, ехать из Петербурга на перекладных и нигде не находил хороших кибиток. Все меня сердило. Везде, казалось, брали с меня лишнее; на каждой перемене держали слишком долго. Но нигде не было мне так горько, как в Нарве. Я приехал туда весь мокрый, весь в грязи; насилу мог найти купить две рогожи, чтобы сколько-нибудь закрыться от дождя, и заплатил за них по крайней мере как за две кожи. Кибитку дали мне негодную, лошадей скверных. Лишь только отъехали с полверсты, переломилась ось: кибитка упала и грязь, и я с нею. Илья мой поехал с ямщиком назад за осью, а бедный ваш друг остался на сильном дожде. Этого еще мало: пришел какой-то полицейский и начал шуметь, что кибитка моя стояла среди дороги. «Спрячь её в карман!» – сказал я с притворным равнодушием и завернулся в плащ. Бог знает, каково мне было в эту минуту! Все приятные мысли о путешествии затмились в душе моей. О, если бы мне можно было тогда перенестись к вам, друзья мои! Внутренне проклинал я то беспокойство сердца человеческого, которое влечет нас от предмета к предмету, от верных удовольствий к неверным, как скоро первые уже не новы, – которое настроивает к мечтам наше воображение и заставляет нас искать радостей в неизвестности будущего!

Н.М. Карамзина «Письма русского путешественника»

Николай Михайлович Карамзин родился 1 (12) декабря 1766 года. Около сорока лет работал Карамзин в литературе.

Начинал он свою деятельность при грозном зареве французской революции, заканчивал в годы великих побед русского народа в Отечественной войне 1812 года и вызревания дворянской революции, разразившейся 14 декабря 1825 года. Время и события накладывали свою печать на убеждения Карамзина, определяли его общественную и литературную позицию [Лотман, 1997, с. 136].

Просветительство обусловило оптимистический характер убеждений Карамзина, его веру в мудрость человеческого разума, в плодотворность деятельности людей на благо общее. Он признавался: «Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью, что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их во всей точности и под сению мира, в крове тишины и спокойствия, насладятся истинными благами жизни» [Лотман, 1997, с. 96].

С этой верой молодой писатель и отправился в путешествие по странам
Западной Европы, результатом которого стала замечательная книга – «Письма русского путешественника». В пути он вел записи увиденного, услышанного, фиксировал свои впечатления, размышления, разговоры с писателями и философами, делал зарисовки беспрестанно менявшихся ландшафтов, отмечал для памяти то, что требовало подробного объяснения (сведения об истории посещаемых стран, общественном устройстве, искусстве народов и т. д.). Но поскольку своему сочинению Карамзин придал форму дорожных писем, адресованных друзьям, он имитировал их частный, так сказать, практический, а не художественный характер, подчеркивал непосредственность записей своих впечатлений в пути. Оттого начиная с первого письма выдерживается этот тон: «Расстался я с вами, милые, расстался!»; «Вчера, любезнейшие мои, приехал я в Ригу…» [Лотман, 1997, с. 158].

С той же целью было написано предисловие, в котором читатель предупреждался, что в своих письмах Путешественник «сказывал друзьям своим, что ему приключалось, что он видел, слышал, чувствовал, думал, и описывал свои впечатления не на досуге, не в тишине кабинета, а где и как случалось, дорогою, на лоскутках, карандашом». Рекомендуя свое произведение как собрание бытовых документов – частных писем Путешественника друзьям, Карамзин стремился сосредоточить внимание читателя на их документальности.

«Письма русского путешественника» были преподнесены читателю автором как собрание реальных писем. Карамзин старался внушить мысль, что «Письма русского путешественника» – не литературное произведение, обдуманное и построенное по законам художественного текста, а «жизненный документ». Изучение текста убеждает, однако, в противоположном: «Письма русского путешественника» (в дальнейшем: «Письма») никогда не были реальными письмами, создавались они не в дороге, а после возвращения в Москву, что, прежде всего, вытекает из анализа дат, проставленных автором в «Письмах».

Создавая «Письма» Карамзин пользовался не только своими путевыми записками, но широко использовал хорошо известные ему книги, посвященные тем странам, которые он посещал. Он брал нужное из сочинений различных авторов: Николаи – «Берлин и Потсдам», Кокса – «Письма о политическом, гражданском и естественном состоянии Швейцарии», Мерсье – «Картины Парижа», Сент-Фуа – «Исторические очерки из Парижа», Морица – «Путешествие немца в Англию».

«Письма русского путешественника» – оригинальное сочинение, оно порождено на русской почве, определено потребностями русской жизни, решало задачи, вставшие перед русской литературой.

С петровского времени перед обществом остро и на каждом историческом этапе злободневно стоял вопрос о взаимоотношении России и Запада. Вопрос этот решался и на государственном, и экономическом, и идеологическом уровнях. Из года в год росло число переводов научных и художественных, социологических, философских и специальных – прикладных по разным отраслям знаний книг и статей с различных европейских языков. Опыт Запада – политический, общественный, культурный все время осваивался и учитывался, при этом осваивался и учитывался и примитивно, подражательно и критически, самостоятельно [Лотман, 1997, с. 148].

И все же о Западе русские люди знали недопустимо мало. Запад о России знал и того меньше. Приезжавшие иностранцы увозили тощую и чаще всего искаженную информацию. Ездившие за границу русские люди не делились своими впечатлениями. Первым решил восполнить этот пробел Денис Иванович Фонвизин.

Карамзин хорошо знал сложившееся положение и осознавал свой долг писателя преодолеть это взаимное незнание. Он писал: «Наши соотечественники давно путешествуют по чужим странам, но до сих пор никто из них не делал этого с пером в руке» [Карамзин, 1964, с. 187]. Карамзин и принял на себя ответственность путешествовать с пером в руке. Оттого его «Письма русского путешественника» открывали Запад широкому русскому читателю и знакомили Запад с Россией [Лотман, 1997, с. 148].

Особое место в «Письмах русского путешественника» занимает Франция. На страницах, посвященных этой стране, также рассказывалось о жизни разных слоев населения Франции, об истории Парижа, описывался облик столицы – ее дворцы, театры, памятники, знаменитые люди. «Париж покажется вам великолепнейшим городом, когда вы въедете в него по Версальской дороге. Громады зданий впереди с высокими шпицами и куполами; на правой стороне – река Сена с картинными домиками и садами; на левой, за пространною зеленою равниною, – гора Мартр, покрытая бесчисленными ветряными мельницами, которые размахивая своими крыльями, представляют глазам нашим летящую станицу каких-нибудь пернатых великанов, страусов или альпийских орлов» [Карамзин, 1964, с. 451]. «Взойдите на большую террасу, посмотрите направо, налево, кругом: везде огромные здания, замки, храмы – красивые берега Сены, гранитные мосты, на которых толпятся тысячи людей, стучит множество карет – взгляните на все и скажите, каков Париж» [Карамзин, 1964, с. 453].

Но наряду с великолепием и красотой этого города писатель отметил нищету великой столицы Франции. «Останьтесь же здесь, если не хотите переменить своего мнения; пошедши далее, увидите… тесные улицы, оскорбительное смешение богатства с нищетою; подле блестящей лавки ювелира – кучу гнилых яблок и сельдей; везде грязь и даже кровь, текущую ручьями из мясных рядов, – зажмете нос и закроете глаза. Картина пышного города затмится в ваших мыслях, и вам покажется, что из всех городов на свете через подземельные трубы сливается в Париж нечистота и гадость» [Карамзин, 1964, с. 453]. Чувство восхищения этим городом смешивается с чувством отвращения к внешнему облику. «Ступите еще шаг, и вдруг повеет на вас благоухание счастливой Аравии или, по крайней мере, цветущих лугов прованских: значит, что вы подошли к одной из тех лавок, в которых продаются духи и помада и которых здесь множество. Одним словом, что шаг, то новая атмосфера, то новые предметы роскоши или самой отвратительной нечистоты так, что вы должны будете назвать Париж самым великолепным и самым гадким, самым благовонными и самым вонючим городом» [Карамзин, 1964, с. 454].

Но, конечно, главным во Франции было грандиозное событие: проходившая на глазах Путешественника революция. Она вызывала интерес и пугала, привлекала внимание и ужасала путешествующего русского человека, принципиального противника насильственных потрясений, народных революций. Карамзин-писатель был открывателем нового. В своих повестях он открыл жизнь сердца своего современника, богатый мир его нравственной жизни. Создав «Письма русского путешественника», он открыл русским людям огромный мир напряженной социальной, политической и духовной жизни народов Западной Европы в пору, когда устои феодального общества потрясла французская революция.

Карамзин, придерживаясь в этот период воззрений просветителей XVIII в., не одобрял насильственных действий, но считал французскую революцию одним из величайших событий европейской истории. Лишенный возможности высказывать свои суждения по этому поводу прямо, он сумел системой намеков и недомолвок сказать внимательному читателю очень многое о парижских событиях. «Письма» представали как исповедальный дневник русского человека, попавшего в огромный, незнаемый им мир духовной и общественной жизни европейских стран, в круговорот европейских событий [Лотман, 1997, с. 127].

В своих письмах Николай Михайлович Карамзин изобразил реальную действительность Франции, и ее столицы. Он принял на себя ответственность путешествовать с пером в руке для того, чтобы познакомить русского читателя с Западом. Писатель с особым восхищением описывал архитектуру Парижа, уверяя читателя, что это великолепнейший по своей красоте город. Описывал французскую революцию как величайшее событие европейской истории. Описал нищее состоянии парижских улиц. У писателя возникло двоякое отношение к Парижу, Карамзин представил его великолепным и ужасным, самым благовонным и самым вонючим городом.

Письма русского путешественника – краткое содержание книги Карамзина

Впервые «Письма русского путешественника» появились на страницах «Московского журнала» (1791–1792) и «Аглаи» (М., 1794–1795). В последний раз при жизни автора это произведение было напечатано в томах 2–5 «Сочинений Н. М. Карамзина» (М., 1820). За тридцать лет «Письма русского путешественника» печатались семь раз, и почти каждый раз Карамзин изменял текст — иногда это замена одного или нескольких слов, иногда переписывались несколько страниц, изменялся смысл. Рукописи Карамзина не сохранились, так что сравнение всех печатных вариантов, исследование разночтений является единственным источником для суждения о творческой истории «Писем» и одновременно об идейно-художественной эволюции Карамзина. Перед нами редкий случай, когда полный учет всех данных по тридцатилетней истории работы писателя над текстом представляет интерес не только для филолога-специалиста, но и для широкого круга любителей словесности: мы оказываемся свидетелями лабораторного процесса работы писателя в переломный момент истории русского литературного языка.

Впервые проблемы, связанные с историей текста Карамзина, были поставлены в исследованиях В.В. Сиповского, [1] многие наблюдения которого и сейчас не утратили своего значения. На основе изучений печатных редакций текста исследователь сделал попытку воссоздать первичный, как он считал, основной текст, предполагая, что такой текст существовал в 1790-е гг., но при печатании в силу разных обстоятельств, внешних и внутренних, был изменен самим Карамзиным. При этом В.В. Сиповский различал всего пять изданий, [2] особо оговаривая, что не учитывает второго издания «Московского журнала», цензурная история которого и время его выхода в свет до сих пор до конца не выяснены. При тщательном текстологическом сравнении всех печатных вариантов выясняется,

[1] См.: Сиповский В.В. К литературной истории «Писем русского путешественника» H.M. Карамзина, вып. 1–5. СПб., 1898; Сиповский.

[2] В.В. Сиповский различал следующие издания: публикации в «Московском журнале» и «Аглае» (неполный текст), первое отдельное издание, тексты в «Сочинениях H.M. Карамзина» 1803, 1814 и 1820 гг.

что во втором издании «Московского журнала» представлено много интересных разночтений по сравнению с остальными текстами, а также — что отдельное издание «Писем» 1797–1801 гг. распадается на два варианта, существенно отличающиеся друг от друга. Таким образом, целесообразно учитывать не пять, как у В. В. Сиповского, а семь различных редакций.

Очень долго считалось, что в основе текста «Писем русского путешественника» лежит реальная переписка, которую Карамзин вел со своими московскими друзьями. В.В. Сиповский доказал, что для такого утверждения нет ни документальных, ни биографических данных, но выдвинул другое предположение: во время путешествия Карамзин вел путевой журнал, или дневник, что почти обязательно входило в ритуал путешествия, и текст этого журнала стал основой «Писем русского путешественника». Хотя установившаяся традиция допускает мысль о наличии такого дневника, никаких документальных доказательств его существования нет. История же печатного текста представляет существенный интерес.

Первое известие о «Письмах русского путешественника» появилось 6 ноября 1790 г., когда Карамзин, возвратившись в Москву, разослал на особом листке при «Московских ведомостях» объявление об издании «Московского журнала»: [3] «Один приятель мой, который из любопытства путешествовал по разным землям Европы — которой внимание свое посвящал Натуре и Человеку преимущественно перед всем прочим, и записывал то, что видел, слышал, чувствовал, думал и мечтал — намерен записки свои предложить почтенной Публике в моем Журнале, надеясь, что в них найдется что-нибудь занимательное для Читателей». Таким образом, выступая в роли издателя нового журнала, Карамзин намеревался поместить свои записки в качестве журнальной статьи, не открывая своего авторства. Главы «Писем» появлялись в каждом номере «Московского журнала», кроме февральского и октябрьского за 1792 г. Сравнивая текст отдельного издания «Писем русского путешественника» с журнальной публикацией, нетрудно установить полную идентичность их состава, за исключением главы «Февраля 2, 1790», которая была напечатана в № 1 за 1791 г. отдельно под названием «Самоубийца, Анекдот» за подписью «К». Публикации «Московского журнала» оканчивались главой «Париж, 27 марта». В последней части журнала за 1792 г. Карамзин поместил «Заключение», где сообщал о прекращении журнала, о намерении вместо этого издавать альманах «Аглая», «заняться древними архивами», т. е. историей, и о предположении издать свое произведение отдельной книгой: «Письма русского путешественника, исправленные в слоге, могут быть напечатаны в двух частях; первая заключится отъездом из Женевы, а вторая возвращением в Россию». [4] Такого издания, в двух частях, никогда не было. Можно предположить, что к концу 1792 г. рукопись еще не существовала в окончательном виде и H. M. Карамзину не совсем ясен был объем произведения.

[3] Неустроев А.Н. Исторические разыскания о русских повременных изданиях и сборниках за 1703–1802 гг. СПб., 1874, с. 699–700.

[4] Моск. журн., 1792, ч. 8, с. 337.

1793 г. оказался очень неблагоприятным для издательских начинаний Карамзина. Московский главнокомандующий А.А. Прозоровский, обеспокоенный по поводу выпущенных и разрешенных «в публику» книг, трактовавших о французской революции, отдает распоряжение: «. более типографий заводить не позволяю, как никакой цензуре нельзя бы успеть читать книг, при том и иностранных много сюда привозят. А к лутчему предотвращению не позволенных и развращенных содержаний книг за первое средство почитаю, чтобы таковых книг не впускать из заграницы, как после того трудно оные удерживать». [5] Осложнились отношения с типографией. «Московский журнал» печатался в типографии Московского университета, содержателем которой был Василий Иванович Окороков, человек, близкий Н.И. Новикову. В 1793 г. его уже здесь нет, и Карамзин беспокоится о судьбе «Аглаи», печатанием которой он занят в это время. «Судьба университетской типографии еще не решена, — пишет он И.И. Дмитриеву. — Может быть она достанется какому-нибудь Водопьянову или Пономареву — вообрази же, в каких руках будет московская литтература!». [6] К счастью, все уладилось, и «Аглая» (1794–1795) печатается также в университетской типографии (содержателями университетской типографии и книжной лавки в это время были X. Клауди и Г. Ридигер; [7] у них же печаталось отдельное издание «Писем русского путешественника»). В «Аглае» Карамзин не возобновил последовательной публикации «Писем», но поместил только две главы, при этом только к одной главе — «Путешествие в Лондон» (1794) — дал подзаголовок «Отрывок из второй части “Писем русского путешественника”». Возможно, прав В.В. Сиповский, проанализировавший порядок и отбор глав, опубликованных в «Аглае», и сделавший вывод: «. или произошло цензурное крушение, или этого крушения боялся Карамзин и потому сам изуродовал свое произведение». [8] Сложность положения усугублялась тем, что в это же время Карамзин готовил отдельное издание «Писем русского путешественника». Уже 4 июня 1796 г. он писал И.И. Дмитриеву: «Если спросишь, что я делаю? то мне стыдно будет отвечать: так мало, что почти ничего, имея впрочем охоту писать. Лишь только за перо, кто-нибудь в дверь, или корректура на стол. 4 тома писем Руск. пут. выдут через месяц и будут тебе доставлены». [9] Первые четыре тома «Писем» вышли только в январе 1797 г.

Отдельное издание «Писем русского путешественника» представляет собой 6 томиков небольшого формата, они снабжены гравированным титулом, предисловием, посвящением семейству Плещеевых и «Изъяснением виньета» (имеются не на всех экземплярах). Внимание к гравированному

[5] Рогожин В.Н. Дела Московской цензуры в царствование Павла I. СПб., 1902.с. IX—X.

[6] Письма к Дмитриеву, с. 40; — письмо датировано: 22 июня 1793 г. Москва.

[7] О В.И. Окорокове, X. Клауди и Г. Ридигере см.: Неустроев А.И. Указатель к русским повременным изданиям и сборникам за 1703–1802 гг. и к историческому разысканию о них. СПб., 1898, с. 293, 454, 570.

[8] Сиповский, с. 160.

[9] Письма к Дмитриеву, с. 70.

титулу представляется не случайным: настойчивая тема путешествия, пути для Карамзина чрезвычайно существенна. К немецкому изданию (1800), за печатанием которого Карамзин не имел возможности следить так пристально, приложена картинка с изображением путешественника в коляске — жанровая сценка.

Отдельное издание «Писем русского путешественника» на самом деле представляет собой не одно, а два различных издания, помеченных одним и тем же годом. На томах 1–4 стоит дата: 1797; тома 5 и 6 помечены 1801 г. При этом по вариантам различается текст первых пяти томов. Тома 1–4 легко различаются и по внешнему виду: характером набора, пагинации (в первом издании колонцифры помещены в углу страниц, во втором — над серединой полосы набора), оформлением (в первом издании гравированный титул приложен к каждому тому, во втором — только к первому), во втором издании нет посвящения Плещеевым. [10] В.С. Сопиков предполагал, что перепечатка частей 1–4 произведена в 1801 г., так как 10 июля 1801 г. в «Московских ведомостях» появилась публикация о продаже пятой части «Писем русского путешественника» одновременно с частями 1–4. [11]

В июне 1797 г. был образован Московский цензурный комитет, новое для России учреждение, и Карамзин в это время особенно жалуется на тяготы издательского дела. 12 октября 1798 г. он писал И.И. Дмитриеву: «Здешние ценсоры при новой эдиции Аонид поставили + на моем послании к женщинам. Такая же участь ожидает и Аглаю, и мои безделки [12] и письма Руск. Путеш., т. е. вероятно, что ценсоры при новых изданиях захотят вымарывать и поправлять, а я лучше все брошу, нежели соглашусь на такую гнусную операцию; таким образом через год не останется в продаже может быть ни одного из моих Сочинений». [13] Возможно, что, стараясь перехитрить цензуру и ответить на потребности книжного рынка, Карамзин переиздает части 1–4 «Писем», не обозначив издание как второе, и печатает 5-й том, внешне почти не отличающийся от первого издания (различаются только по наличию издательской марки Ридигера и Клауди — РК — на обороте титула в 1-м издании). Шестой том «Писем русского путешественника» был издан только один раз. [14]

«Письма» Карамзина становились известны в Европе. 11 февраля 1798 г. Карамзин писал И.И. Дмитриеву о статье, заказанной ему журналом «Spectateur du Nord»: «От меня требовали несколько строк о

[10] Общую характеристику изданий см.: Сводный каталог книг XVIII века, т. 2. М., 1964. № 2821, 2822.

[11] Сопиков В.С. Опыт российской библиографии, ч. 3. СПб., 1904, с. 121, № 5067.

[12] «Аониды» — альманах, издававшийся H.M. Карамзиным в 1796–1797, 1799 гг. «Мои безделки» — сборник произведений H.M. Карамзина; 1-е изд. — 1794, 2-е — 1797 г.

[13] Письма к Дмитриеву, с. 103–104.

[14] Ср.: Сводный каталог книг XVIII века, т. 2, № 2821. — 6-й том включен в состав первого издания; второе издание кончается томом 5. Между тем уже с 5-го тома колонцифры в обоих изданиях стоят над серединой полосы, оформление единообразно, так что оба издания фактически сливаются.

русской литературе вообще и при том извлечения из моих писем». [15] Именно в этой публикации «Письма» впервые предстают как законченное полное произведение, Карамзин пишет о пяти томах, совершенно готовых к печати. В 1800 г. в Лейпциге появился немецкий перевод «Писем русского путешественника» (переводчик Рихтер). Книгу не разрешили ввозить в Россию. 28 марта 1800 г. Карамзин жаловался в письме Дмитриеву: «Вообрази, что Рижская цензура, т. е. Туманский, остановила немецкий перевод моих писем! Как людям хочется делать зло!». [16] 18 апреля 1800г. Павел I указом запретил ввозить книги из-за границы.

В начале 1800 г. Карамзин готовил переиздание «Московского журнала». А.Н. Неустроев, а вслед за ним и В.С. Сопиков датировали это издание 1801–1803 гг., причем Сопиков утверждал, что части 3 и 4 напечатаны в 1801 г., части 1, 5 и 6 — в 1802 г., а части 2, 7 и 8 — в 1803 г. Сопиков отметил, что издание «напечатано без перемен против первого издания». [17] Перемен не было, если судить только по оглавлению, но текст временами существенно отличается от текста первого издания журнала. В 1803 г. выходят «Сочинения H.M. Карамзина», где помещен полный текст «Писем». Второе издание «Сочинений H.M. Карамзина» выходит в 1814 г., а третье — в 1820 г. Между последними двумя изданиями разночтений почти нет, текст «Писем русского путешественника» к 1814 г. приобретает свой окончательный вид.

Таким образом, работая над историей создания «Писем русского путешественника», необходимо учитывать 7 отличных друг от друга вариантов текста.

1. а) Публикации в «Московском журнале» 1791–1792 гг., которые оканчиваются главой «Париж, 27 марта»; кроме этого, в № 1 «Московского журнала» за 1791 г. была опубликована статья «Самоубийца. Анекдот», которая впоследствии вошла в состав «Писем русского путешественника» как глава «Февраль 2, 1790». Отдельная публикация этой главы повторена во втором издании «Московского журнала».

б) Публикации в альманахе «Аглая» 1794–1795 гг. Текст в альманахе опубликован выборочно:

Т. 1. «Путешествие в Лондон. (Отрывок из второй части «Писем русского путешественника»)». Отрывок соответствует главам: «Го-Бюиссон, в 4 часа пополудни»; «Кале, в час по полуночи»; «Кале, 10 часов утра»; «Пакет-бот»; «Дувр»; «Лондон».

Т. 2. Напечатана глава «Париж, Апреля 29, 1790», части которой скомпанованы иначе, чем в окончательном тексте: «Ныне целый день просидел. »; «На так называемом французском театре. »; «На театре графа Прованского. »; «Нынешний день обедал я у господина

[15] Письма к Дмитриеву, с. 92.

[17] Сопиков В.С. Опыт российской библиографии, ч. 3, с. 19, № 3823.

Гло. »; «Париж ныне не то ∞ в тесном круге друзей и родственников. »; «Вчера, в придворной церкви. »; «Отчего сердце мое страдает. ».

2. Публикации во втором издании «Московского журнала» 1801–1803 гг. и во втором издании альманаха «Аглая» 1796 г.

3. Первый вариант отдельного издания «Писем русского путешественника» (т. 1–5. М., 1797–1801).

4. Второй вариант отдельного издания «Писем русского путешественника» (т. 1–5. М., 1797–1801).

Том 6 был издан только один раз, в 1801 г., когда вышли и продавались одновременно все пять томов первого и второго вариантов отдельного издания.

Николай Карамзин: Письма русского путешественника

Здесь есть возможность читать онлайн «Николай Карамзин: Письма русского путешественника» весь текст электронной книги совершенно бесплатно (целиком полную версию). В некоторых случаях присутствует краткое содержание. Город: Москва, год выпуска: 2007, ISBN: 978-5-699-13811-1, издательство: Эксмо, категория: Русская классическая проза / на русском языке. Описание произведения, (предисловие) а так же отзывы посетителей доступны на портале. Библиотека «Либ Кат» — LibCat.ru создана для любителей полистать хорошую книжку и предлагает широкий выбор жанров:

Выбрав категорию по душе Вы сможете найти действительно стоящие книги и насладиться погружением в мир воображения, прочувствовать переживания героев или узнать для себя что-то новое, совершить внутреннее открытие. Подробная информация для ознакомления по текущему запросу представлена ниже:

Описание
Другие книги автора
Правообладателям
Похожие книги

Письма русского путешественника: краткое содержание, описание и аннотация

Предлагаем к чтению аннотацию, описание, краткое содержание или предисловие (зависит от того, что написал сам автор книги «Письма русского путешественника»). Если вы не нашли необходимую информацию о книге — напишите в комментариях, мы постараемся отыскать её.

Николай Карамзин: другие книги автора

Кто написал Письма русского путешественника? Узнайте фамилию, как зовут автора книги и список всех его произведений по сериям.

Возможность размещать книги на на нашем сайте есть у любого зарегистрированного пользователя. Если Ваша книга была опубликована без Вашего на то согласия, пожалуйста, направьте Вашу жалобу на info@libcat.ru или заполните форму обратной связи.

В течение 24 часов мы закроем доступ к нелегально размещенному контенту.

Письма русского путешественника — читать онлайн бесплатно полную книгу (весь текст) целиком

Ниже представлен текст книги, разбитый по страницам. Система автоматического сохранения места последней прочитанной страницы, позволяет с удобством читать онлайн бесплатно книгу «Письма русского путешественника», без необходимости каждый раз заново искать на чём Вы остановились. Не бойтесь закрыть страницу, как только Вы зайдёте на неё снова — увидите то же место, на котором закончили чтение.

Карамзин был свидетелем и участником всеевропейского просветительского движения, и—помересилсвоих—как переводчик, автор и издатель журнала, он распространял идеи Просвещения и надеялся, что тем способствует делу нравственного воспитания соотечественников.

Социальные убеждения Карамзина были иными. Он не принял идеи социального равенства людей – центральной в просветительской идеологии. С юношеских лет до конца дней своих Карамзин оставался верен убеждению, что неравенство необходимо и неизбежно. В то же время Карамзин признает моральное равенство людей. На этой основе и складывалась в эту пору у писателя отвлеченная, исполненная мечтательности утопия о будущем братстве людей, о торжестве социального мира и счастья в обществе.

Важнейшей особенностью мировоззрения Карамзина конца 1780-х – начала 1790-х гг. является просветительский оптимизм, вера в скорое торжество «законов чистого разума». Наиболее отчетливо эти убеждения выражены в стихотворении «Песня мира», написанном в связи с заключением в декабре 1791 г. Ясского мира, положившего конец Русскотурецкой войне (1787–1791). Но содержание стихотворения и богаче, и шире прославления заключенного мира. Окончание войны явилось для Карамзина прекрасным поводом для поэтического раскрытия своего идеала человеческого общежития. Поэт сознательно подчеркивал общность своего идеала с идеалами просветителей о братстве всех людей и равенстве всех народов («Священный союз всемирного дружества»), о неприятии истребительных войн (идеи «вечного мира» Сен-Пьера и Ж.-Ж. Руссо). Выявление данной общности осуществлялось путем использования стихотворения Шиллера «К радости» (1785), в котором были сфокусированы дорогие обоям поэтам идеи.

Карамзина у Шиллера привлекал сам характер трактовки абстрактно-утопической надежды на неминуемое торжество идей справедливости и воцарения в обществе мира и благоденствия, когда все люди будут братьями. Карамзин, следуя за Шиллером, утверждал, что в этом обществе «агнец тигра не боится и гуляет с ним в лугах» и потому

Миллионы, веселитесь.
Миллионы, обнимитесь.
Как объемлет брата брат!
Лобызайтесь все стократ!

Эти стихи – довольно точный перевод Шиллеровых. Но, опираясь на Шиллера, Карамзин самостоятельно детализирует свое представление о желаемом будущем: «Цепь составьте миллионы, дети одного отца! Вам даны одни законы, вам даны одни сердца!» В этих стихах просветительский идеализм сказался со всей откровенностью – будущее завоевывается воспитанием. Смысл воспитания – в возвращении человека к вечным законам природы, согласно которым все люди братья. Пожалуй, нигде раньше Карамзин не высказывался с такой определенностью, что спасение человечества достигается воспитанием людей. Эта мысль подчеркнута в многократно повторенном рефрене:

Век Астреин, оживи!
С целым миром вы в любви!

Век Астреи, согласно греческой мифологии, – золотой век справедливого общественного устройства. Астрея – богиня справедливости. Такого мотива у Шиллера нет. Для Карамзина эпохи издания «Московского журнала» (1792 г., то есть третий год французской революции) все еще характерна вера в неминуемое торжество идей Просвещения, в возрождение века Астреи.

Идеи, выраженные в «Песне мира», были настолько программно важны для Карамзина, что через несколько месяцев он решил еще раз напомнить читателям журнала о своем идеале. Так была напечатана небольшая статья «Из записок одного молодого россиянина». Записки состоят из одиннадцати миниатюрных фрагментов, посвященных вопросам счастья, воспитания людей, бессмертия души и братства людей. Последней темой и завершаются этюды.

Религиозно-нравственное учение о братстве людей слилось у Карамзина с абстрактно понятыми представлениями просветителей о счастье свободного человека. Рисуя наивные картины возможного «блаженства» «братьев», писатель все же не теряет чувства реальности и потому настойчиво повторяет, что все это «мечта воображения». Подобное мечтательное свободолюбие противостояло воззрениям русских просветителей, которые самоотверженно боролись за осуществление своих идеалов, противостояло революционным убеждениям Радищева. Но в условиях екатерининской реакции 1790-х гг. эти прекраснодушные мечтания и постоянно высказываемая вера в благодетельность просвещения для всех сословий отделяли Карамзина от лагеря реакции, определяли его общественную независимость. Эта независимость прежде всего проявлялась в отношении к французской революции. Естественно, Карамзин не мог приветствовать революцию – он по-просветительски отвергал насильственное изменение общественного устройства. Но он не спешил и с ее осуждением, предпочитая внимательно наблюдать за событиями, стремясь понять их действительный смысл.

Краткое содержание Карамзин Рыцарь нашего времени для читательского дневника

Главный герой Леон был рожден в прекрасной, но небольшой деревне. Отец его был дворянином. Семья была порядочной, Леон получал все что хотел, его очень сильно любят родители. Из-за этого и мальчик также любит свою маму и всегда с ней.

В возрасте семи лет происходит страшная беда. Любимая мать умирает, и это страшное горе срубает парня в болезни. Мальчик выживает и у него остается только отец.

Жизнь не стоит на месте, и время беспощадно идет вперед. Мальчик отличается своими умственными способностями и любит читать и ему довольно просто даются всяческие науки. Очень сильно ему нравилось чтение романов. Только в них Леон понял, что такое истинная любовь и насколько плохо и некрасиво совершать подлые поступки.

Новый сосед, который был другом отца мальчика, пригласил его к себе. Леон увидел жену соседа Эмилию и него побежали слезы. Схожесть её с матерью героя была колоссальной.

Эмилия не испытывала практически никакой любви к мужу. Он в также не любил её, ведь настоящие причины брака никак не были связаны с любовью. Но в свою очередь женщина соблюдала супружеские обязательства и не давала возможности другим мужчинам, которые пытались добиться её внимания. Когда Эмилия узнала о страшной беде героя, она стала проводить с ним больше времени. Обучала Леона языку, манерам и следила, чтоб он был правильно одет. Можно сказать, что женщина во многом заменила мальчику ушедшую мать.

Мальчик очень сильно привык к Эмилии и почти все своё время отдавал ей. Леон слушал её и старался во всем помогать её, по мере своих возможностей. Когда приходила весна в их края, они очень любили проводить время на берегу Волги. Их любовь была как любовь матери к ребенку, Леон был еще мал для другой любви. Когда герой показывал хорошие результаты в учении, то Эмилия могла его поцеловать.

Мальчик хотел увидеть отражение Эмилии в воде и нашел место, где она очень любила купаться. Леон ждал её и решил искупаться. Разделся, а одежду положил в кустах. Когда парень выходил из воды, то увидел Эмилию, и ему пришлось спрятаться в кустах.

Собаки почуяли его, и мальчик очень стыдливо и неловко вышел за своей одеждой и думал, что его вторая мать злится на него. Но Эмилия не держала зла на него, Леон попросил прощения и поцеловал ей руку.

Если в каждых совершенных поступках людей видеть только худшее, то можно очень сильно покрыть мраком свою жизнь. Не стоит этого делать.

Читать краткое содержание Рыцарь нашего времени. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений

Карамзин. Краткие содержания произведений

Бедная Лиза
История государства Российского
Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода
Наталья боярская дочь
Остров Борнгольм
Письма русского путешественника
Рыцарь нашего времени

Картинка или рисунок Рыцарь нашего времени

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

В середине 18 века в период правления Анны Иоанновны негласно страной руководил фаворит императрицы Бирон, окрыленный мечтой получить полную власть в государстве.

На трехмачтовое военное судно – корвет «Могучий» назначили нового офицера. Его звали барон фон дер Беринг. Офицеру было 35 лет, он был очень серьезным человеком. Осматривал новое рабочее место с желанием найти хоть немного недостатков.

С первых страниц романа перед нами предстает Надежда Дроздова, работающая педагогом в небольшом рабочем сибирском поселке, которая с интересом слушает историю о странном изобретателе Лопаткине

В один погожий летний день, обезьянка нашла где-то зеркало, и стала в него глядеться. Там, видя свое отражение, она смеялась.

В этой повести показано путешествие по степи главных героев на обшарпанной бричке. Все трое разных возрастов, поэтому воспринимают жизнь, мир, степь, свое путешествие по-разному. Для Ивана Ивановича как для купца это привычный путь

Н Карамзин – Рыцарь нашего времени

Н Карамзин – Рыцарь нашего времени краткое содержание

Рыцарь нашего времени – читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Рыцарь нашего времени

Николай Михайлович Карамзин

Рыцарь нашего времени

С некоторого времени вошли в моду исторические романы. Неугомонный род людей, который называется авторами, тревожит священный прах Нум*, Аврелиев*, Альфредов*, Карломанов* и, пользуясь , исстари присвоенным себе правом (едва ли правым), вызывает древних героев из их тесного домика (как говорит Оссиан), чтобы они, вышедши на сцену, забавляли нас своими рассказами. Прекрасная кукольная комедия! Один встает из гроба в длинной римской тоге, с седою головою; другой в коротенькой гишпанской епанче, с черными усами – и каждый, протирая себе глаза, начинает свою повесть с яиц Леды*. Только привыкнув к глубокому могильному сну, они часто зевают; а с ними вместе. и читатели сих исторических небылиц. Я никогда не был ревностным последователем мод в нарядах; не хочу следовать и модам в авторстве; не хочу будить усопших великанов человечества; не люблю, чтоб мои читатели зевали, – и для того, вместо исторического романа, думаю рассказать романическую историю одного моего приятеля. Впрочем, не любо не слушай, а творить не мешай: вот мое невинное правило!

РОЖДЕНИЕ МОЕГО ГЕРОЯ

Если спросите вы, кто он? то я. не скажу вам. “Имя не человек”, говорили русские в старину. Но так живо, так живо опишу вам свойства, все качества моего приятеля – черты лица, рост, походку его – что вы засмеетесь и укажете на него пальцем. “Следственно, он жив?” Без сомнения; и в случае нужды может доказать, что я не лжец и не выдумал на него ни слова, ни дела – ни печального, ни смешного. Однако ж. надобно как-нибудь назвать его; частые местоимения в русском языке неприятны: назовем его Леоном.

На луговой стороне Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга и где, как известно по истории Натальи, боярской дочери*, жил и умер изгнанником невинным боярин Любославский, – там, в маленькой деревеньке родился прадед, дед, отец Леонов; там родился и сам Леон, в то время, когда природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась. весенними цветами; смотрелась с улыбкою в зеркало. вод прозрачных и завивала себе кудри. на вершинах древесных – то есть в мае месяце, и в самую ту минуту, Как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка, а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка: хорошее и худое предзнаменование, по которому осьмидесятилетняя повивальная бабка, принявшая Леона на руки, с веселою усмешкою и с печальным вздохом предсказала ему счастье и несчастье в жизни, вёдро и ненастье, богатство и нищету, друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае. Читатель увидит, что мудрая бабка имела в самом деле дар пророчества. Но мы не хотим заранее открывать будущего.

Отец Леонов был русский коренной дворянин, израненный отставной капитан, человек лет в пятьдесят, ни богатый, ни убогий, и – что всего важнее – самый добрый человек; однако ж нимало не сходный характером с известным дядею Тристрама Шанди* – добрый по-своему и на русскую стать. После турецких и шведских кампаний возвратившись на свою родину, он вздумал же)ниться – то есть не совсем вовремя – и женился на двадцатилетней красавице, дочери самого ближнего соседа, которая, несмотря на молодые лета свои, имела удивительную склонность к меланхолии, так что целые дни ; могла просиживать в глубокой задумчивости; когда же говорила, то говорила умно, складно и даже с разительным красноречием; а когда взглядывала на человека, то всякому хотелось остановить на себе глаза ее: так они были приветливы и милы. Красавицы нашего времени! Будьте покойны: я не хочу сравнивать ее с вами – но должен, в изъяснение душевной ее любезности, открыть за тайну, что она знала жестокую; жестокая положила на нее печать свою – и мать героя нашего никогда не была бы супругою отца его, если бы жестокий в апреле месяце сорвал первую фиалку на берегу Свияги. Читатель уже догадался; а если нет, то может – подождать. Время снимает завесу со всех темных случаев. Скажем только, что сельская наша красавица вышла замуж непорочная душою и телом; и что она искренно любила супруга, во-первых – за его добродушие, а во-вторых – и потому, что сердце ее никем другим не было. уже занято.

КАКОВ ОН РОДИЛСЯ

Юные супруги, с милым нетерпением ожидающие плода от брачного нежного союза вашего! Если вы хотите иметь сына, то каким его воображаете? Прекрасным. Таков был Леон. Беленьким, полненьким, с розовыми губками, с греческим носиком, с чёрными глазками, с кофейными волосками на кругленькой головке: не правда ли. Таков был Леон. Теперь вы имеете об нем идею: поцелуйте же его в мыслях и ласковою улыбкою ободрите младенца жить на свете, а меня – быть его историком!

ЕГО ПЕРВОЕ МЛАДЕНЧЕСТВО

Но что говорить о младенчестве? Оно слишком просто, слишком невинно, а потому и совсем нелюбопытно для нас, испорченных людей. Не спорю, что в некотором смысле можно назвать его счастливым временем, истинною Аркадиею* жизни; но потому-то и нечего писать об нем. Страсти, етрасти! Как вы ни жестоки, как ни пагубны для нашего спокойствия, но без вас нет в свете ничего прелестного; без вас жизнь наша есть пресная вода, а человек кукла; без вас нет ни трогательной истории, ни занимательного романа. Назовем младенчество прекрасным лужком, на который хорошо взглянуть, который хорошо похвалить двумя, тремя словами, но которого описывать подробно не советую никакому стихотворцу. Страшные дикие скалы, шумные реки, черные леса, африканские пустыни действуют на воображение сильнее долин Темпейских. Как? Для чего? Не знаю; но знаю то, что самый нежный друг детей, хваля и хваля их невинность, их счастие, скоро будет зевать и задремлет, если глазам или мыслям его не представится что-нибудь совсем противное сей невинности, сему счастию. Однако ж читатель обидит меня, если подумает, что я таким отзывом хочу закрыть песчаную бесплодность моего воображения и скорее поставить точку. Нет, нет! Клянусь Аполлоном, что я мог бы набрать довольно цветов для украшения этой главы; мог бы, не отходя от исторической истины, описать живыми красками нежность Леоновой родительницы; мог бы, не нарушая ни Аристотелиевых, ни Горациевых правил*, десять раз переменить слог, быстро паря вверх и плавно опускаясь вниз, – то рисуя карандашом, то расписывая кистью – мешая важные мысли для ума с трогательными чертами для сердца; мог бы, например, сказать:

“Тогда не было еще “Эмиля”, в котором Жан-Жак Руссо так красноречиво, так убедительно говорит о священном долге матерей и читая которого прекрасная Эмилия, милая Лидия отказываются ныне от блестящих собраний и нежную грудь свою открывают не с намерением прельщать глаза молодых сластолюбцев, а для того, чтобы питать ею своего младенца; тогда не говорил еще Руссо, но говорила уже природа, и мать героя нашего сама была его кормилицею. Итак, не удивительно, что Леон на заре жизни своей плакал, кричал и немог реже других младенцев: молоко нежных родительниц есть для детей и лучшая пища и лучшее лекарство. От колыбели до маленькой кроватки, от жестяной гремушки до маленького раскрашенного конька, от первых нестройных звуков голоса до внятного произношения слов Леон не знал неволи, принуждения, горя и сердца. Любовь питала, согревала, тешила, веселила его; была первым впечатлением его души, первою краскою, первою чертою на белом, листе ее чувствительности [Локк говорит, кажется, что душа рожденного младенца есть белый лист бумаги.]. Уже внешние предметы начали возбуждать его внимание; уже и взором, и движением руки, и словами часто спрашивал он у матери: “Что вижу? Что слышу?”, уже научился он ходить и бегать, – но ничто не занимало его так, как ласки родительницы, никакого вопроса не повторял он столь часто, как: “Маменька! Что тебе надобно?”, никуда не хотел идти от нее и, только ходя за нею, ходить научился”.

Оценка статьи:

(пока оценок нет)

Загрузка...