Святочные рассказы: Николай Лесков. “Христос в гостях у мужика”
Посвящается христианским детям
Настоящий рассказ о том, как сам Христос приходил на Рождество к мужику в гости и чему его выучил, – я слышал от одного старого сибиряка, которому это событие было близко известно. Что он мне рассказывал, то я и передам его же словами.
Наше место поселенное, но хорошее, торговое место. Отец мой в нашу сторону прибыл за крепостное время и России, а я тут и родился. Имели достатки по своему положению довольные и теперь не бедствуем. Веру держим простую, русскую[1]. Отец был начитан и меня к чтению приохотил. Который человек науку любил, тот был мне первый друг, и я готов был за него в огонь и в воду. И вот послал мне один раз Господь в утешение приятеля Тимофея Осиповича, про которого я и хочу вам рассказать, как с ним чудо было.
Тимофей Осипов прибыл к нам в молодых годах. Мне было тогда восемнадцать лет, а ему, может быть, с чем-нибудь за двадцать. Поведения Тимоша был самого непостыдного. За что он прибыл по суду на поселение – об этом по нашему положению, щадя человека, не расспрашивают, но слышно было, что его дядя обидел. Опекуном был в его сиротство да и растратил, или взял, почти все его наследство. А Тимофей; Осипов за то время был по молодым годам нетерпеливый, вышла у них с дядей ссора, и ударил он дядю оружием. По милосердию Создателя, грех сего безумия не до конца совершился – Тимофей только ранил дядю в руку насквозь. По молодости Тимофея большего наказания ему не было, как из первогильдейных купцов сослан он к нам на поселение.
Именье Тимошино хотя девять частей было разграблено, но, однако, и с десятою частью еще жить было можно. Он у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела, и долго он от всех сторонился. Сидел всегда дома, и батрак да батрачка только его и видели, а дома он все книги читал, и самые божественные. Наконец мы с ним познакомились, именно из-за книг, и я начал к нему ходить, а он меня принимал с охотою. Пришли мы друг другу по сердцу.
Родители мои попервоначалу не очень меня к нему пускали. Он им мудрен казался. Говорили: «Неизвестно, какой он такой и зачем ото всех прячется. Как бы чему худому не научил». Но я, быв родительской воле покорен, правду им говорил, отцу и матери, что ничего худого от Тимофея не слышу, а занимаемся тем, что вместе книжки читаем и о вере говорим, как по святой воле Божией жить надо, чтобы образ создателя в себе не уронить и не обесславить. Меня стали пускать к Тимофею сидеть сколько угодно, и отец мой сам к нему сходил, а потом и Тимофей Осипов к нам пришел. Увидали мои старики, что он человек хороший, и полюбили его, и очень стали жалеть, что он часто сумрачный. Воспомнит свою обиду, или особенно если ему хоть одно слово про дядю его сказать, – весь побледнеет и после ходит смутный и руки опустит. Тогда и читать не хочет, да и в глазах вместо всегдашней ласки – гнев горит. Честности он был примерной и умница, а к делам за тоскою своею не брался. Но скуке его Господь скоро помог: пришла ему по сердцу моя сестра, он на ней женился и перестал скучать, а начал жить да поживать и добра наживать, и в десять лет стал у всех в виду как самый капитальный человек. Дом вывел, как хоромы хорошие; всем полно, всего вдоволь и от всех в уважении, и жена добрая, а дети здоровые. Чего еще надо? Кажется, все прошлое горе позабыть можно, но он, однако, все-таки помнил свою обиду, и один раз, когда мы с ним вдвоем в тележке ехали и говорили во всяком благодушии, я его спросил:
– Как, брат Тимоша, всем ли ты теперь доволен?
– В каком, – спрашивает, – это смысле?
– Имеешь ли все то, чего в своем месте лишился?
А он сейчас весь побледнел и ни слова не ответил, только молча лошадью правил. Тогда я извинился.
– Ты, – говорю, – брат, меня прости, что я так спросил… Я думал, что лихое давно… минуло и позабылось.
– Нужды нет, – отвечает, – что оно давно… минуло – оно минуло, да все-таки помнится…
Мне его жаль стало, только не с той стороны, что он когда-нибудь больше имел, а что он в таком омрачении: Святое Писание знает и хорошо говорить о вере умеет, а к обиде такую прочную память хранит. Значит, его святое слово не пользует.
Я и задумался, так как во всем его умнее себя почитал и от него думал добрым рассуждением пользоваться, а он зло помнит… Он это заметил и говорит:
– Что ты теперь думаешь?
– А так, – говорю, – думаю что попало.
– Нет: ты это обо мне думаешь.
– Что же ты обо мне, как понимаешь?
– Ты, мол, не сердись, я вот что про тебя подумал. Писание ты знаешь, а сердце твое гневно и Богу не покоряется. Есть ли тебе через это какая польза в Писании?
Тимофей не осерчал, но только грустно омрачился и лице и отвечает:
– Ты святое слово проводить не сведущ.
– Это, – говорю, – твоя правда, я не сведущ.
– Не сведущ, – говорит, – ты и в том, какие на свете обиды есть.
Я и в этом на его сдание[2] согласился, а он стал говорить, что есть таковые оскорбления, коих стерпеть нельзя, – и рассказал мне, что он не за деньги на дядю своего столь гневен, а за другое, чего забыть нельзя.
– Век бы про это молчать хотел, но ныне тебе, – говорит, – как другу моему откроюсь.
– Если это тебе может стать на пользу – откройся.
И он открыл мне, что дядя смертно огорчил его отца, свел горем в могилу его мать, оклеветал его самого и при старости своих лет улестил и угрозами понудил одних людей выдать за него, за старика, молодую девушку, которую Тимоша с детства любил и всегда себе в жену взять располагал.
– Разве, – говорит, – все это можно простить? Я его в жизнь не прощу.
– Ну да, – отвечаю, – обида твоя велика, это правда, а что Святое Писание тебя не пользует, и то не ложь.
А он мне опять напоминает, что я слабже его в Писании, и начинает доводить, как в Ветхом Завете святые мужи сами беззаконников не щадили[3] и даже своими руками заклали. Хотел он, бедняк, этим совесть свою передо мной оправдать.
А я по простоте своей ответил ему просто.
– Тимоша, – говорю, – ты умник, ты начитан и все знаешь, и я против тебя по Писанию отвечать не могу. Я что и читал, откроюсь тебе, не все разумею, поелику я человек грешный и ум имею тесный. Однако скажу тебе: в Ветхом Завете все ветхое и как-то рябит в уме двойственно, а в Новом – яснее стоит. Там надо всем блистает. «Возлюби, да прости»[4], и это всего дороже, как злат ключ, который всякий замок открывает. А в чем же прощать, неужели в некоей малой провинности, а не в самой большой вине?
Тогда я положил в уме: «Господи! Не угодно ли воле Твоей через меня сказать слово душе брата моего?» И говорю, как Христа били, обижали, заплевали и так учредили, что одному Ему нигде места не было, а Он всех простил.
– Последуй, – говорю, – лучше сему, а не отомстительному обычаю.
А он пошел приводить большие толкования, как кто писал, что иное простить яко бы все равно что зло приумножить.
Я на это упровергать не мог, но сказал только:
– Я-то опасаюсь, что «многие книги безумным тя творят»[5]. Ты, – говорю, – ополчись на себя. Пока ты зло помнишь – зло живо, – а пусть оно умрет, тогда и душа твоя в покос жить станет.
Тимофей выслушал меня и сильно сжал мне руку, но обширно говорить не стал, а сказал кратко:
– Не могу, оставь – мне тяжело.
Я оставил. Знал, что у него болит, и молчал, а время шло, и убыло еще шесть лет, и во все это время я за ним наблюдал и видел, что все он страдает и что если пустить его на всю свободу да если он достигнет где-нибудь своего дядю, – забудет он все Писание и поработает сатане мстительному. Но в сердце своем я был покоен, потому что виделся мне тут перст божий. Стал уже он помалу показываться, ну так, верно, и всю руку увидим. Спасет Господь моего друга от греха гнева. Но произошло это весьма удивительно.
Теперь Тимофей был у нас в ссылке шестнадцатый год, и прошло уже пятнадцать лет, как он женат. Было ему, стало быть, лет тридцать семь или восемь, и имел он трех детей и жил прекрасно. Любил он особенно цветы розаны и имел их у себя много и на окнах, и в палисаднике. Все место перед домом было розанами покрыто, и через их запах был весь дом в благовонии.
И была у Тимофея такая привычка, что, как близится солнце к закату, он непременно выходил в свой садик и сам охорашивал свои розаны и читал на скамеечке книгу. Больше, сколь мне известно, и то было, что он тут часто молился.
Таким точно порядком пришел он раз сюда и взял с собою Евангелие. Поглядел розаны, а потом присел, раскрыл книгу и стал читать. Читает, как Христос пришел в гости к фарисею[6] и Ему не подали даже воды, чтобы омыть ноги. И стало Тимофею нестерпимо обидно за Господа и жаль Его. Так жаль, что он заплакал о том, как этот богатый хозяин обошелся со святым гостем. Вот тут в эту самую минуту и случилося чуду начало, о котором Тимоша мне так говорил:
– Гляжу, – говорит, – вокруг себя и думаю: какое у меня всего изобилие и довольство, а Господь мой ходил в такой ценности и унижении… И наполнились все глаза мои слезами и никак их сморгнуть не могу; и все вокруг меня стало розовое, даже самые мои слезы. Так, вроде забытья или обморока, и воскликнул я: «Господи! Если б Ты ко мне пришел – я бы Тебе и себя самого отдал».
А ему вдруг в ответ откуда-то, как в ветерке в розовом, дохнуло:
Тимофей с трепетом прибежал ко мне и спрашивает:
– Как ты об этом понимаешь: неужели Господь ко мне может в гости прийти?
– Это, брат, сверх моего понимания. Как об этом, можно ли что усмотреть в Писании?
А Тимофей говорит:
В Писании есть: «Все тот же Христос ныне и вовеки»[7], – я не смею не верить.
– Что же, – говорю, – и верь.
– Я велю что день на столе ему прибор ставить. Я плечами пожал и отвечаю:
– Ты меня не спрашивай, смотри сам лучшее, что к Его воле быть может угодное, а впрочем, я и в приборе Ему обиды не считаю, но только не гордо ли это?
– Сказано, – говорит, – «сей грешники приемлет и с мытарями ест»[8].
– А и то, – отвечаю, – сказано: «Господи! Я не достоин, чтобы Ты взошел в дом мой»[9]. Мне и это нравится.
Тимофей говорит: – Ты не знаешь.
– Хорошо, будь по-твоему.
Тимофей велел жене с другого же дня ставить за столом лишнее место. Как садятся они за стол пять человек – он, да жена, да трое ребятишек, – всегда у них шестое место и конце стола почетное, и перед ним большое кресло.
Жена любопытствовала: что это, к чему и для кого? Но Тимофей ей не все открывал. Жене и другим он говорил только, что так надо по его душевному обещанию «для первого гостя», а настоящего, кроме его да меня, никто не знал.
Ждал Тимофей Спасителя на другой день после слова и розовом садике, ждал в третий день, потом в первое воскресенье – но ожидания эти были без исполнения. Долгодневны и еще были его ожидания: на всякий праздник Тимофей все ждал Христа в гости и истомился тревогою, но не ослабевал в уповании, что Господь свое обещание сдержит – придет. Открыл мне Тимофей так, что «всякий день, говорит, я молю: «Ей, гряди, Господи!» – и ожидаю, но не слышу желанного ответа: «Ей, гряду скоро!»«[10]
Разум мой недоумевал, что отвечать Тимофею, и часто я думал, что друг мой загордел и теперь за то путается в напрасном обольщении. Однако Божие смотрение о том было иначе.
Наступило Христово Рождество. Стояла лютая зима. Тимофей приходит ко мне на сочельник и говорит:
– Брат любезный, завтра я дождусь Господа.
Я к этим речам давно был безответен, и тут только спросил:
– Какое же ты имеешь в этом уверение?
– Ныне, – отвечает, – только я помолил: «Ей, гряди, Господи!» – как вся душа во мне всколыхнулася и в ней словно трубой вострубило: «Ей, гряду скоро!» Завтра Его святое Рождество – и не в сей ли день он пожалует? Приди ко мне со всеми родными, а то душа моя страхом трепещет.
– Тимоша! Знаешь ты, что я ни о чем этом судить не умею и Господа видеть не ожидаю, потому что я муж грешник, но ты нам свой человек – мы к тебе придем. А ты если уповательно ждешь столь великого гостя, зови не своих друзей, а сделай Ему угодное товарищество.
– Понимаю, – отвечает, – и сейчас пошлю услужающих у меня и сына моего обойти села и звать всех ссыльных – кто в нужде и в бедствии. Явит Господь дивную милость – пожалует, так встретит все по заповеди.
Мне и это слово его тоже не нравилось.
– Тимофей, – говорю, – кто может учредить все по заповеди? Одно не разумеешь, другое забудешь, а третье исполнить не можешь. Однако если все это столь сильно «трубит» в душе твоей, то да будет так, как тебе открывается. Если Господь придет, Он все, чего недостанет, пополнит, и если ты кого Ему надо забудешь, Он недостающего и сам приведет.
Пришли мы в Рождество к Тимофею всей семьей, попозже, как ходят на званый стол. Так он звал, чтобы всех дождаться. Застали большие хоромы его полны людей всякого нашенского, сибирского, засыльного роду. Мужчины и женщины и детское поколение, всякого звания и из разных мест – и российские, и поляки, и чухонской веры. Тимофей собрал всех бедных поселенцев, которые еще с прибытия не оправились на своем хозяйстве. Столы большие, крыты скатертями и всем, чем надобно. Батрачки бегают, квасы и чаши с пирогами расставляют. А на дворе уже смеркалося, да и ждать больше было некого: все послы домой возвратилися и гостям неоткуда больше быть, потому что на дворе поднялась мятель и вьюга, как светопреставление.
Одного только гостя нет и нет – который всех дороже.
Надо было уже и огни зажигать да и за стол садиться, потому что совсем темно понадвинуло, и все мы ждем в сумраке при одном малом свете от лампад перед иконами.
Тимофей ходил и сидел, и был, видно, в тяжкой тревоге. Все упование его поколебалось: теперь уже видное дело, что не бывать «великому гостю».
Прошла еще минута, и Тимофей вздохнул, взглянул на меня с унылостью и говорит:
– Ну, брат милый, вижу я, что либо угодно Господу оставить меня в посмеянии, либо прав ты: не умел я собрать всех, кого надо, чтоб его встретить. Будь о всем воля Божия: помолимся и сядем за стол.
Он стал перед иконою и вслух зачитал: «Отче наш, иже еси на небеси», а потом: «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите[11], Христос на земли…»
И только он это слово вымолвил, как внезапно что-то так страшно ударило со двора в стену, что даже все зашаталось, а потом сразу же прошумел шум по широким сеням, и вдруг двери в горницу сами вскрылися настежь.
Все люди, сколько тут было, в неописанном страхе шарахнулись в один угол, а многие упали, и только кои всех смелее на двери смотрели. А в двери на пороге стоял старый-престарый старик, весь в худом рубище, дрожит и, чтобы не упасть, обеими руками за притолки держится; а из-за него из сеней, где темно было, – неописанный розовый свет светит, и через плечо старика вперед в хоромину выходит белая, как из снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнем – такая, как на беседе Никодима пишется… Ветер с вьюгой с надворья рвет, а огня не колышет… И светит этот огонь старику в лицо и на руку, а на руке в глаза бросается заросший старый шрам, весь побелел от стужи.
Тимофей как увидал это, вскричал:
– Господи! Вижду и приму его во имя Твое, а Ты сам не входи ко мне: я человек злой и грешный. – Да с этим и поклонился лицом до земли. А с ним и я упал на землю от радости, что его настоящей христианской покорностью тронуло; и воскликнул всем вслух:
– Вонмем[12]: Христос среди нас!
– Аминь, – то есть истинно.
Тут внесли огонь; я и Тимофей восклонились от полу, а белой руки уже не видать – только один старик остался.
Тимофей встал, взял его за обе руки и посадил на первое место. А кто он был, этот старик, может быть, вы и сами догадаетесь: это был враг Тимофея – дядя, который всего его разорил. В кратких словах он сказал, что все у него прошло прахом: и семьи, и богатства он лишился, и ходил давно, чтобы отыскать племянника и просить у него прощения. И жаждал он этого, и боялся Тимофеева гнева, а в эту мятель сбился с пути и, замерзая, чаял смерти единой.
– Но вдруг, – говорит, – кто-то неведомый осиял меня и сказал: «Иди, согрейся на Моем месте и поешь из Моей чаши», взял меня за обе руки, и я стал здесь, сам не знаю отколе.
А Тимофей при всех отвечал:
– Я, дядя, твоего провожатого ведаю: это Господь, который сказал: «Аще алчет враг твой – ухлеби его, аще жаждет – напой его»[13]. Сядь у меня на первом месте – ешь и пей во славу Его, и будь в дому моем во всей воле до конца жизни.
С той поры старик так и остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в сердце своем.
Так научен был мужик устроить в сердце своем ясли для рожденного на земле Христа. И всякое сердце может быть такими яслями, если оно исполнило заповедь: «Любите врагов ваших, благотворите обидевшим вас»[14]. Христос придет в это сердце, как в убранную горницу, и сотворит себе там обитель.
[1] То есть герой принадлежит к староверам.
[2] Сдание – ответ, возражение.
[3] См.: Евангелие. Деяния Святых апостолов, 2:23.
[4] См.: Евангелие от Матфея, 5:44.
[5] Цитата из Библии в древнерусском переводе (Екклезиаст, 12:12).
[6] См.: Евангелие от Луки, 7: 36,44.
[7] Евангелие. Послание к евреям Святого апостола Павла.
[8] См.: Евангелие от Матфея, 9: 11, от Марка, 2: 16, от Луки, 5:30.
[9] Евангелие от Матфея, 8: 8.
[10] Евангелие. Откровение Святого Иоанна Богослова, 22:20.
[12] Вонмем – слушайте (буквально: восслушаем).
[13] Евангелие. Послание к римлянам Святого апостола Павла, 12:20.
[14] Из заповедей Христа, обращенных к апостолам и народу Иудеи (Евангелие от Матфея, 5:44, и от Луки, 6:27)
Текст святочного рассказа взят из книги: Серебряная метель. Большая книга рождественских произведений. Сост. Т. В. Стрыгина. Художник А. Кольцов. М.: Никея, 2015. — 592 с.: ил. — (Рождественский подарок).
Христос в гостях у мужика – краткое содержание рассказа Лескова
Автор Алла Новикова-Строганова, д-р филол.н., проф. | |
Очерк о святочном рассказе Н.С. Лескова “Христос в гостях у мужика”.
Особенность творчества Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) такова, что за конкретно-бытовыми фактами русской реальности всегда проступают вневременные дали, открываются духовные высоты. Эта духовность – следствие глубокой веры писателя в то, что человеческое бытие не ограничивается земным существованием. Жить без веры нельзя, ибо вера больше, чем жизнь. «Думаю и верю, что “весь я не умру”, – писал Лесков А. И. Чертковой за год до смерти, – но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать “вечную жизнь”» [1] . Перспектива вечной жизни предъявляет человеку высокие духовно-нравственные требования. И Лесков полон желания поддержать в людях «проблески разумения о смысле жизни» ( XI , 477). Выполнить эту непростую задачу во многом помогает писателю излюбленный им жанр святочного рассказа. Лесковские святочные рассказы – часто необычные, курьёзные, нарушающие «жанровые ожидания», – всегда ориентированы на евангельскую учительно-притчевую традицию. В статье «Объяснение по трём пунктам» Лесков чётко сформулировал свою мировоззренческую и писательскую позицию в самом первом «пункте»: «Я имел в виду важность Евангелия, в котором, по моему убеждению, сокрыт глубочайший смысл жизни» ( XI , 233). Таков «Христос в гостях у мужика». Этот святочный рассказ был написан к Рождеству 1880 года и опубликован в первом январском номере детского журнала «Игрушечка» за 1881 год с посвящением «христианским детям». Переиздан «Христос в гостях у мужика» был только в 1992 году. Как и в других святочных произведениях, здесь реализуются главные мотивы рождественского повествования – чудо, спасение, дар. При весьма прозрачных намёках на возможность рационального, логического объяснения многих чудес, здесь всё же присутствует дух мистической сверхчувственности, Божественного Промысла. В творчестве Лескова встречаются многочисленные признания, подобные сделанному в повести «Владычный суд»: «Я тогда был не совсем чужд некоторого мистицизма, в котором, впрочем, не всё склонен отвергать и поныне, ибо, – да простят мне учёные богословы, – я не знаю веры, совершенно свободной от своего рода мистицизма» [2] . Произведения Лескова, по замечанию самого писателя в авторском предисловии к сборнику «Святочные рассказы», «имеют элемент чудесного – в смысле сверхчувственного и таинственного» (7; 116). «Вещи и явления, которых мы не можем постигать нашим рассудком, вовсе не невозможны от этого… – размышлял Лесков в романе «На ножах». – Я признаю священные тайны Завета и не подвергаю их бесплодной критике. К чему, когда инструмент наш плох и не берет этого?» (5; 96) В рассказе «Христос в гостях у мужика» пересекаются сферы земная и небесная. В метаморфозе очищения героя от греха долголетней обиды и гнева рассказчик усматривает «перст Божий» и предполагает, что скоро «и всю руку увидим» [3] . Действительно, в финале, когда Тимофей и его гости с трепетом надеются на приход Христа – давно ожидаемого главного Гостя, – в ночь под Рождество совершается рационально не объяснимое чудо: «…из сеней, где темно было, неописанный розовый свет светит и… выходит белая, как из снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнём… Ветер с вьюгой с надворья ревёт, а огня не колышет» (10). Источник «неописанного розового света» – в Божественной природе Иисуса Христа. На всенощных богослужениях звучит песнопение Господу «Свете тихий», в котором «тихий» Божественный свет сливается с «розовым» светом вечерней зари: «Свете тихий святыя славы, Бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго Иисусе Христе: пришедши на запад солнца, видевши свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога». Узрев «Свет от Света», герои рассказа удостоились получить знак о том, что «Христос среди нас!» (11) Столь же таинственна сверхъестественная природа светоносного видения дяде Тимофея. Когда-то он смертельно обидел и ограбил племянника. И тот, с болью в сердце затаив горечь обиды, уехал подальше из родных мест, чтобы начать жить заново в далёком сибирском краю. Глубоко раскаявшись, в надежде на прощение дядя долгие годы безуспешно искал Тимофея. И вдруг – неожиданно даже для самого себя – появился в его доме в рождественский вечер: «…кто-то неведомый осиял меня и сказал: “Иди, согрейся на Моём месте и поешь из Моей чаши”, взял меня за обе руки, и я стал здесь сам не знаю отколе” (11). Важно, что русский человек не подавлен величием и непостижимостью Божественного чуда, а принимает его со спокойной и твёрдой верой, как должное: «Я, дядя, твоего Провожатого ведаю: это Господь, Который сказал: “аще алчет враг твой – ухлеби его, аще жаждет – напой его”» (11). Здесь – дорогая Лескову национальная русская черта быть «с Христом запросто, семейно»: «Я более всех представлений о Божестве люблю этого нашего русского Бога, который творит себе обитель “за пазушкой”» (1, 348), – говорил писатель. Тут, у сердца, “за пазушкой”, как уверен герой другого рождественского рассказа Лескова – «На краю света» – «монашек такой маленький, такой тихий», праведный отец Кириак, «тайны… очень большие творятся – вся благодать оттуда идёт: и материно молоко детопитательное, и любовь там живёт, и вера… сердцем одним её только и вызовешь, а не разумом. Разум её не созидает, а разрушает: он родит сомнения , а вера покой даёт, радость даёт…” (1, 354). Сердце – доминанта православной антропологии – центр всей внутренней работы человека, средоточие живой стихии духовной практики, устремлённой к богопознанию и богообщению. Так и в рассказе «Христос в гостях у мужика» герой «стал навсегда мирен в сердце своём» (11). О «сердечном» познании Бога размышлял Лесков в заметке «Боговедение баснописца ( Post – scriptum об Иване Андреевиче Крылове)». Писатель отметил крыловское «любопытное и прекрасное богопознание». Именно Лесков первым привлёк к нему внимание: «никто никогда не приводит, какое представление о Боге имел Крылов. А оно очень кратко и прекрасно. Крылов говорит: Чтоб Бога знать, быть надо Богом, Но чтоб любить и чтить Его, Довольно сердца одного» [4] . Далее Лесков комментирует крыловские строки: «Определение это мне кажется прекрасным, и таким же оно казалось архиереям, которым я говорил о нём, и просвещённому буддисту из японского посольства, который записал себе крыловское богопознание и сказал: “Это может объединить все понятия”» [5] . «За всех» – предсмертная молитва в устах кротчайшего отца Кириака в повести «На краю света»: «Вот… риза Твоя уже в руках моих… сокруши стегно мое… но я не отпущу Тебя… доколе не благословишь со мной всех” (1, 391). Это может показаться дерзостным. Но только на первый взгляд. В комментарии рассказчика-архиерея выражена авторская позиция: «Дерзкий старичок этот своего, пожалуй, допросится, а Тот по доброте Своей ему не откажет. У нас ведь это все семейно со Христом делается. Понимаем мы Его или нет, об этом толкуйте, как знаете, но а что мы живём с Ним запросто – это-то уже очень кажется неоспоримо. А Он попросту сильно любит…” (1, 392). «Вся Россия дерзит, молясь: “Спас-Батюшка, Боженька”. Но не в этой ли дерзости вся её сила? Избави её Бог тут от вежливости», потому что «холодно-вежливы бывают с чужим, посторонним». Лесков же показал «дерзость смирения». Бог «свой» у человека, когда человек «свой» у Бога и «чужой себе» [6] . В рассказе «Христос в гостях у мужика» тот же самый «русский Христос за пазушкой» – простодушно-доверительное, без лукавого мудрствования отношение к Богу. Отсюда – и упование Тимофея на то, что «Господь Своё обещание сдержит, придёт» (8), потому что однажды во время молитвы мужик услышал явственно: « Приду !» (7). В этой простосердечной надежде нет греха гордыни или надменного самовыделения. Наоборот, Тимофей ожидает Гостя с кротостью и смирением, веруя в слова Писания, что «Сей грешники приемлет и с мытарями ест» (7). Господь говорит: «Се, стою у двери и стучу, если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откровение. 3, 20). Возглас «Приду!», долетевший к Тимофею откуда-то «в ветерке розовом», когда он читал эпизод из Евангелия, как «Христос пришёл в гости к фарисею и Ему не подали даже воды» (7), легко можно было бы объяснить экстатическим состоянием героя. В садике, где он тогда молился и плакал среди цветущих роз: «и через их запах весь дом был в благовонии» (6), – Тимофей испытал что-то «вроде забытья или обморока»: «и всё вокруг меня стало розовое, даже и самые мои слёзы» (7). Но стоит ли подыскивать рационалистические объяснения чудесному, если, по справедливым словам Лескова, «инструмент наш плох и не берёт этого» (5, 96)? Розовый свет, растворённый в покаянных молитвенных слезах, это и есть «Свете тихий», Его отблеск, Его благодать. Главное чудо этого святочного рассказа – приход Христа не в дом, а в сердце человека, открывшееся для заповеди «возлюби и прости» (5). «И это мне нравится, – говорит рассказчик, – как злат ключ, что всякий замок открывает. А в чём же прощать, неужели не в самой большой вине?» (5). Христианские духовно-нравственные уроки святочных рассказов Лескова наглядны, просты и доступны: «Как по святой воле Божией жить надо, чтобы образ Создателя в себе не уронить и не обесславить» (3). Рассказчик «Христа в гостях у мужика» наставляет приятеля, хранящего долголетнюю память об обиде: «Ты, – говорю, – ополчись на себя. Пока ты зло помнишь, зло живо; а пусть оно умрёт, тогда и душа твоя в покое станет» (5). Привычные в святочном жанре рамки замкнутого мирка уютной рождественской комнатки в рассказе «Христос в гостях у мужика» раздвигаются до масштабов всего мира, человечества, которое с Рождеством Христовым становится единой семьёй, детьми Божьими: «Мужчины и женщины, и детское поколение, всякого звания и из разных мест – и российские, и поляки, и чухонской веры. – Тимофей собрал всех» (3). Завершается рассказ рождественской проповедью, призывом к каждому «устроить в сердце своём ясли для рождённого на земле Христа» (11). [1] Лесков Н. С. Собрание сочинений: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956 – 1958. – Т. XI . – С. 577. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте. Римская цифра обозначает том, арабская – страницу. [2] Лесков Н . С. Собрание сочинений: В 12 т. – М.: Правда, 1989. – Т. 12. – С. 284. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами. [3] Лесков Н . С. Христос в гостях у мужика // Игрушечка. – 1881. – № 1. – С. 6. Далее ссылки на издание даны в тексте с указанием страниц. [4] Лесков Н . С. Боговедение баснописца ( Post – scriptum об Иване Андреевиче Крылове) // В мире Лескова. – М.: Сов. писатель, 1983. – С. 364. [6] Дурылин С.Н. О религиозном творчестве Н.С. Лескова // Христианская мысль. – Киев, 1916. – № XI . – С. 85. Вы можете добавить комментарий к данному материалу, если зарегистрируетесь. Если Вы уже регистрировались на нашем сайте, пожалуйста, авторизуйтесь. Христос в гостях у мужика (Николай Лесков)Рождественский рассказ Настоящий рассказ о том, как сам Христос приходил на Рождество к мужику в гости и чему его выучил, — я слышал от одного старого сибиряка, которому это событие было близко известно. Что он мне рассказывал, то я и передам его же словами. Наше место поселенное, но хорошее, торговое место. Отец мой в нашу сторону прибыл за крепостное время в России, а я тут и родился. Имели достатки по своему поло жению довольные и теперь не бедствуем. Веру держим простую, русскую. Отец был начитан и меня к чтению приохотил. Который человек науку любил, тот был мне первый друг, и я готов был за него в огонь и в воду. И вот послал мне один раз Господь в утешение приятеля Тимофея Осиповича, про которого я и хочу вам рассказать, как с ним чудо было. Тимофей Осипов прибыл к нам в молодых годах. Мне было тогда восемнадцать лет, а ему, может быть, с чем-нибудь за двадцать. Поведения Тимоша был самого непостыдного. За что он прибыл по суду на поселение — об этом по нашему положению, щадя человека, не расспрашивают, но слышно было, что его дядя обидел. Опекуном был в его сиротство да и растратил или взял почти все его наследство. А Тимофей Осипов за то время был по молодым годам нетерпеливый, вышла у них с дядей ссора, и ударил он дядю оружием. По милосердию создателя, грех сего безумия не до конца совершился — Тимофей только ранил дядю в руку насквозь. По молодости Тимофея большего наказания ему не было, как из первогильдейных купцов сослан он к нам на поселение. Именье Тимошино хотя девять частей было разграблено, но, однако, и с десятою частью еще жить было можно. Он у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела, и долго он от всех сторонился. Сидел всегда дома, и батрак да батрачка только его и видели, а дома он все книги читал, и самые божественные. Наконец мы с ним познакомились, именно из-за книг, и я начал к нему ходить, а он меня принимал с охотою. Пришли мы друг другу по сердцу. Родители мои попервоначалу не очень меня к нему пускали. Он им мудрен казался. Говорили: «Неизвестно, какой он такой и зачем ото всех прячется. Как бы чему худому не научил». Но я, быв родительской воле покорен, правду им говорил, отцу и матери, что ничего худого от Тимофея не слышу, а занимаемся тем, что вместе книжки читаем и о вере говорим, как по святой воле Божией жить надо, чтобы образ создателя в себе не уронить и не обесславить. Меня стали пускать к Тимофею сидеть сколько угодно, и отец мой сам к нему сходил, а потом и Тимофей Осипов к нам пришел. Увидали мои старики, что он человек хороший, и полюбили его, и очень стали жалеть, что он часто сумрачный. Воспомнит свою обиду, или особенно если ему хоть одно слово про дядю его сказать, — весь побледнеет и после ходит смутный и руки опустит. Тогда и читать не хочет, да и в глазах вместо всегдашней ласки — гнев горит. Честности он был примерной и умница, а к делам за тоскою своею не брался. Но скуке его Господь скоро помог: пришла ему по сердцу моя сестра, он на ней женился и перестал скучать, а начал жить да поживать и добра наживать, и в десять лет стал у всех в виду как самый капитальный человек. Дом вывел, как хоромы хорошие; всем полно, всего вдоволь и от всех в уважении, и жена добрая, а дети здоровые. Чего еще надо? Кажется, все прошлое горе позабыть можно, но он, однако, все-таки помнил свою обиду, и один раз, когда мы с ним вдвоем в тележке ехали и говорили во всяком благодушии, я его спросил: — Как, брат Тимоша, всем ли ты теперь доволен? — В каком, — спрашивает, — это смысле? — Имеешь ли все то, чего в своем месте лишился? А он сейчас весь побледнел и ни слова не ответил, только молча лошадью правил. Тогда я извинился. — Ты, — говорю, — брат, меня прости, что я так спросил… Я думал, что лихое давно… минуло и позабылось. — Нужды нет, — отвечает, — что оно давно… минуло — оно минуло, да все-таки помнится… Мне его жаль стало, только не с той стороны, что он когда-нибудь больше имел, а что он в таком омрачении: Святое Писание знает и хорошо говорить о вере умеет, а к обиде такую прочную память хранит. Значит, его святое слово не пользует. Я и задумался, так как во всем его умнее себя почитал и от него думал добрым рассуждением пользоваться, а он зло помнит… Он это заметил и говорит: — Что ты теперь думаешь? — А так, — говорю, — думаю что попало. — Нет: ты это обо мне думаешь. — Что же ты обо мне, как понимаешь? — Ты, мол, не сердись, я вот что про тебя подумал. Писание ты знаешь, а сердце твое гневно и Богу не покоряется. Есть ли тебе через это какая польза в Писании? Тимофей не осерчал, но только грустно омрачился в лице и отвечает: —Ты святое слово проводить не сведущ. — Это, — говорю, — твоя правда, я не сведущ. — Не сведущ, — говорит, — ты и в том, какие на свете обиды есть. Я и в этом на его сдание согласился, а он стал говорить, что есть таковые оскорбления, коих стерпеть нельзя, — и рассказал мне, что он не за деньги на дядю своего столь гневен, а за другое, чего забыть нельзя. — Век бы про это молчать хотел, но ныне тебе, — говорит, — как другу моему откроюсь. — Если это тебе может стать на пользу — откройся. И он открыл мне, что дядя смертно огорчил его отца, свел горем в могилу его мать, оклеветал его самого и при старости своих лет улестил и угрозами понудил одних людей выдать за него, за старика, молодую девушку, которую Тимоша с детства любил и всегда себе в жену взять располагал. — Разве, — говорит, — все это можно простить? Я его в жизнь не прощу. — Ну да, — отвечаю, — обида твоя велика, это правда, а что Святое Писание тебя не пользует, и то не ложь. А он мне опять напоминает, что я слабже его в Писании, и начинает доводить, как в Ветхом Завете святые мужи сами беззаконников не щадили и даже своими руками зак лали. Хотел он, бедняк, этим совесть свою передо мной оправдать. А я по простоте своей ответил ему просто. — Тимоша, — говорю, — ты умник, ты начитан и все знаешь, и я против тебя по Писанию отвечать не могу. Я что и читал, откроюсь тебе, не все разумею, поелику я человек грешный и ум имею тесный. Однако скажу тебе: в Ветхом Завете все ветхое и как-то рябит в уме двойственно, а в Новом — яснее стоит. Там надо всем блистает. «Возлюби, да прости», и это всего дороже, как злат ключ, который всякий замок открывает. А в чем же прощать, неужели в некоей малой провинности, а не в самой большой вине? Тогда я положил в уме: «Господи! Не угодно ли воле Твоей через меня сказать слово душе брата моего?» И говорю, как Христа били, обижали, заплевали и так учредили, что одному Ему нигде места не было, а Он всех простил. — Последуй, — говорю, — лучше сему, а не отомстительному обычаю. А он пошел приводить большие толкования, как кто писал, что иное простить якобы все равно что зло приумножить. Я на это опровергать не мог, но сказал только: — Я-то опасаюсь, что «многие книги безумным тя творят». Ты, — говорю, — ополчись на себя. Пока ты зло помнишь — зло живо, — а пусть оно умрет, тогда и душа твоя в покос жить станет. Тимофей выслушал меня и сильно сжал мне руку, но обширно говорить не стал, а сказал кратко: — Не могу, оставь — мне тяжело. Я оставил. Знал, что у него болит, и молчал, а время шло, и убыло еще шесть лет, и во все это время я за ним наблюдал и видел, что все он страдает и что если пустить его на всю свободу да если он достигнет где-нибудь своего дядю, — забудет он все Писание и поработает сатане мстительному. Но в сердце своем я был покоен, потому что виделся мне тут перст божий. Стал уже он помалу показываться, ну так, верно, и всю руку увидим. Спасет Господь моего друга от греха гнева. Но произошло это весьма удивительно. Теперь Тимофей был у нас в ссылке шестнадцатый год, и прошло уже пятнадцать лет, как он женат. Было ему, стало быть, лет тридцать семь или восемь, и имел он трех детей и жил прекрасно. Любил он особенно цветы розаны и имел их у себя много и на окнах, и в палисаднике. Все место перед домом было розанами покрыто, и через их запах был весь дом в благовонии. И была у Тимофея такая привычка, что, как близится солнце к закату, он непременно выходил в свой садик и сам охорашивал свои розаны и читал на скамеечке книгу. Боль ше, сколь мне известно, и то было, что он тут часто молился. Таким точно порядком пришел он раз сюда и взял с собою Евангелие. Пооглядел розаны, а потом присел, раскрыл книгу и стал читать. Читает, как Христос пришел в гости к фарисею и Ему не подали даже воды, чтобы омыть ноги. И стало Тимофею нестерпимо обидно за Господа и жаль Его. Так жаль, что он заплакал о том, как этот богатый хозяин обошелся со святым гостем. Вот тут в эту самую минуту и случилося чуду начало, о котором Тимоша мне так говорил: — Гляжу, — говорит, — вокруг себя и думаю: какое у меня всего изобилие и довольство, а Господь мой ходил в такой ценности и унижении… И наполнились все глаза мои слезами и никак их сморгнуть не могу; и все вокруг меня стало розовое, даже самые мои слезы. Так, вроде забытья или обморока, и воскликнул я: «Господи! Если б ты ко мне пришел — я бы тебе и себя самого отдал». А ему вдруг в ответ откуда-то, как в ветерке в розовом, дохнуло: Тимофей с трепетом прибежал ко мне и спрашивает: — Как ты об этом понимаешь: неужели Господь ко мне может в гости прийти? — Это, брат, сверх моего понимания. Как об этом, можно ли что усмотреть в Писании? А Тимофей говорит: В Писании есть: «Все тот же Христос ныне и вовеки», — я не смею не верить. — Что же, — говорю, — и верь. — Я велю что день на столе ему прибор ставить. Я плечами пожал и отвечаю: — Ты меня не спрашивай, смотри сам лучшее, что к его воле быть может угодное, а впрочем, я и в приборе ему обиды не считаю, но только не гордо ли это? — Сказано, — говорит, — «сей грешники приемлет и с мытарями ест». — А и то, — отвечаю, — сказано: «Господи! Я не достоин, чтобы ты взошел в дом мой». Мне и это нравится. Тимофей говорит: — Ты не знаешь. — Хорошо, будь по-твоему. Тимофей велел жене с другого же дня ставить за столом лишнее место. Как садятся они за стол пять человек — он, да жена, да трое ребятишек, — всегда у них шестое место в конце стола почетное, и перед ним большое кресло. Жена любопытствовала: что это, к чему и для кого? Но Тимофей ей не все открывал. Жене и другим он говорил только, что так надо по его душевному обещанию «для первого гостя», а настоящего, кроме его да меня, никто не знал. Ждал Тимофей Спасителя на другой день после слова в розовом садике, ждал в третий день, потом в первое воскресенье — но ожидания эти были без исполнения. Долгодневны и еще были его ожидания: на всякий праздник Тимофей все ждал Христа в гости и истомился тревогою, но не ослабевал в уповании, что Господь свое обещание сдержит — придет. Открыл мне Тимофей так, что «всякий день, говорит, я молю: «Ей, гряди, Господи!» — и ожидаю, но не слышу желанного ответа: «Ей, гряду скоро!» Разум мой недоумевал, что отвечать Тимофею, и часто я думал, что друг мой загордел и теперь за то путается в напрасном обольщении. Однако Божие смотрение о том было иначе. Наступило Христово Рождество. Стояла лютая зима. Тимофей приходит ко мне на сочельник и говорит: — Брат любезный, завтра я дождусь Господа. Я к этим речам давно был безответен, и тут только спросил: — Какое же ты имеешь в этом уверение? — Ныне, — отвечает, — только я помолил: «Ей, гряди, Господи!» — как вся душа во мне всколыхнулася и в ней словно трубой вострубило: «Ей, гряду скоро!» Завтра его святое Рождество — и не в сей ли день он пожалует? Приди ко мне со всеми родными, а то душа моя страхом трепещет. — Тимоша! Знаешь ты, что я ни о чем этом судить не умею и Господа видеть не ожидаю, потому что я муж грешник, но ты нам свой человек — мы к тебе придем. А ты если уповательно ждешь столь великого гостя, зови не своих друзей, а сделай ему угодное товарищество. — Понимаю, — отвечает, — и сейчас пошлю услужающих у меня и сына моего обойти села и звать всех ссыльных — кто в нужде и в бедствии. Явит Господь дивную милость — пожалует, так встретит все по заповеди. Мне и это слово его тоже не нравилось. — Тимофей, — говорю, — кто может учредить все по заповеди? Одно не разумеешь, другое забудешь, а третье исполнить не можешь. Однако если все это столь сильно «тру бит» в душе твоей, то да будет так, как тебе открывается. Если Господь придет, он все, чего недостанет, пополнит, и если ты кого ему надо забудешь, он недостающего и сам приведет. Пришли мы в Рождество к Тимофею всей семьей, попозже, как ходят на званый стол. Так он звал, чтобы всех дождаться. Застали большие хоромы его полны людей всякого нашенского, сибирского, засыльного роду. Мужчины и женщины и детское поколение, всякого звания и из разных мест — и российские, и поляки, и чухонской веры. Тимофей собрал всех бедных поселенцев, которые еще с прибытия не оправились на своем хозяйстве. Столы большие, крыты скатертями и всем, чем надобно. Батрачки бегают, квасы и чаши с пирогами расставляют. А на дворе уже смеркалося, да и ждать больше было некого: все послы домой возвратилися и гостям неоткуда больше быть, потому что на дворе поднялась метель и вьюга, как светопреставление. Одного только гостя нет и нет — который всех дороже. Надо было уже и огни зажигать да и за стол садиться, потому что совсем темно понадвинуло, и все мы ждем в сумраке при одном малом свете от лампад перед иконами. Тимофей ходил и сидел, и был, видно, в тяжкой тревоге. Все упование его поколебалось: теперь уже видное дело, что не бывать «великому гостю». Прошла еще минута, и Тимофей вздохнул, взглянул на меня с унылостью и говорит: — Ну, брат милый, вижу я, что либо угодно Господу оставить меня в посмеянии, либо прав ты: не умел я собрать всех, кого надо, чтоб его встретить. Будь о всем воля Божия: помолимся и сядем за стол. Он стал перед иконою и вслух зачитал: «Отче наш, иже еси на небеси», а потом: «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите, Христос на земли…» И только он это слово вымолвил, как внезапно что-то так страшно ударило со двора в стену, что даже все зашаталось, а потом сразу же прошумел шум по широким сеням, и вдруг двери в горницу сами вскрылися настежь. Все люди, сколько тут было, в неописанном страхе шарахнулись в один угол, а многие упали, и только кои всех смелее на двери смотрели. А в двери на пороге стоял старый-престарый старик, весь в худом рубище, дрожит и, чтобы не упасть, обеими руками за притолки держится; а из-за него из сеней, где темно было, — неописанный розовый свет светит, и через плечо старика вперед в хоромину выходит белая, как из снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнем — такая, как на беседе Никодима пишется… Ветер с вьюгой с надворья рвет, а огня не колышет… И светит этот огонь старику в лицо и на руку, а на руке в глаза бросается заросший старый шрам, весь побелел от стужи. Тимофей как увидал это, вскричал: — Господи! Вижду и приму его во имя твое, а ты сам не входи ко мне: я человек злой и грешный. — Да с этим и поклонился лицом до земли. А с ним и я упал на землю от радости, что его настоящей христианской покорностью тронуло; и воскликнул всем вслух: — Вонмем: Христос среди нас! — Аминь, — то есть истинно. Тут внесли огонь; я и Тимофей восклонились от полу, а белой руки уже не видать — только один старик остался. Тимофей встал, взял его за обе руки и посадил на первое место. А кто он был, этот старик, может быть, вы и сами догадаетесь: это был враг Тимофея — дядя, который всего его разорил. В кратких словах он сказал, что все у него прошло прахом: и семьи, и богатства он лишился, и ходил давно, чтобы отыскать племянника и просить у него проще ния. И жаждал он этого, и боялся Тимофеева гнева, а в эту метель сбился с пути и, замерзая, чаял смерти единой. — Но вдруг, — говорит, — кто-то неведомый осиял меня и сказал: «Иди, согрейся на моем месте и поешь из моей чаши», взял меня за обе руки, и я стал здесь, сам не знаю отколе. А Тимофей при всех отвечал: — Я, дядя, твоего провожатого ведаю: это Господь, который сказал: «Аще алчет враг твой — ухлеби его, аще жаждет — напой его». Сядь у меня на первом месте — ешь и пей во славу его, и будь в дому моем во всей воле до конца жизни. С той поры старик так и остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в сердце своем. Так научен был мужик устроить в сердце своем ясли для рожденного на земле Христа. И всякое сердце может быть такими яслями, если оно исполнило заповедь: «Любите врагов ваших, благотворите обидевшим вас». Христос придет в это сердце, как в убранную горницу, и сотворит себе там обитель. Христос в гостях у мужика – краткое содержание рассказа Лесковадоктор филологических наук, профессор СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ Н. С. ЛЕСКОВА “ХРИСТОС В ГОСТЯХ У МУЖИКА” Особенность творчества Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) такова, что за конкретно-бытовыми фактами русской реальности всегда проступают вневременные дали, открываются духовные высоты. Эта духовность – следствие глубокой веры писателя в то, что человеческое бытие не ограничивается земным существованием. Жить без веры нельзя, ибо вера больше, чем жизнь. «Думаю и верю, что “весь я не умру”, – писал Лесков А. И. Чертковой за год до смерти, – но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать “вечную жизнь”» [1]. Перспектива вечной жизни предъявляет человеку высокие духовно-нравственные требования. И Лесков полон желания поддержать в людях «проблески разумения о смысле жизни» (XI, 477). Выполнить эту непростую задачу во многом помогает писателю излюбленный им жанр святочного рассказа. Лесковские святочные рассказы – часто необычные, курьёзные, нарушающие «жанровые ожидания», – всегда ориентированы на евангельскую учительно-притчевую традицию. В статье «Объяснение по трём пунктам» Лесков чётко сформулировал свою мировоззренческую и писательскую позицию в самом первом «пункте»: «Я имел в виду важность Евангелия, в котором, по моему убеждению, сокрыт глубочайший смысл жизни» (XI, 233). Таков «Христос в гостях у мужика». Этот святочный рассказ был написан к Рождеству 1880 года и опубликован в первом январском номере детского журнала «Игрушечка» за 1881 год с посвящением «христианским детям». Переиздан «Христос в гостях у мужика» был только в 1992 году. Как и в других святочных произведениях, здесь реализуются главные мотивы рождественского повествования – чудо, спасение, дар. При весьма прозрачных намёках на возможность рационального, логического объяснения многих чудес, здесь всё же присутствует дух мистической сверхчувственности, Божественного Промысла. В творчестве Лескова встречаются многочисленные признания, подобные сделанному в повести «Владычный суд»: «Я тогда был не совсем чужд некоторого мистицизма, в котором, впрочем, не всё склонен отвергать и поныне, ибо, – да простят мне учёные богословы, – я не знаю веры, совершенно свободной от своего рода мистицизма» [2]. Произведения Лескова, по замечанию самого писателя в авторском предисловии к сборнику «Святочные рассказы», «имеют элемент чудесного – в смысле сверхчувственного и таинственного» (7; 116). «Вещи и явления, которых мы не можем постигать нашим рассудком, вовсе не невозможны от этого… – размышлял Лесков в романе «На ножах». – Я признаю священные тайны Завета и не подвергаю их бесплодной критике. К чему, когда инструмент наш плох и не берет этого?» (5; 96) В рассказе «Христос в гостях у мужика» пересекаются сферы земная и небесная. В метаморфозе очищения героя от греха долголетней обиды и гнева рассказчик усматривает «перст Божий» и предполагает, что скоро «и всю руку увидим» [3]. Действительно, в финале, когда Тимофей и его гости с трепетом надеются на приход Христа – давно ожидаемого главного Гостя, – в ночь под Рождество совершается рационально не объяснимое чудо: «…из сеней, где темно было, неописанный розовый свет светит и… выходит белая, как из снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнём… Ветер с вьюгой с надворья ревёт, а огня не колышет» (10). Источник «неописанного розового света» – в Божественной природе Иисуса Христа. На всенощных богослужениях звучит песнопение Господу «Свете тихий», в котором «тихий» Божественный свет сливается с «розовым» светом вечерней зари: «Свете тихий святыя славы, Бессмертнаго Отца Небеснаго, Святаго, Блаженнаго Иисусе Христе: пришедши на запад солнца, видевши свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога». Узрев «Свет от Света», герои рассказа удостоились получить знак о том, что «Христос среди нас!» (11) Столь же таинственна сверхъестественная природа светоносного видения дяде Тимофея. Когда-то он смертельно обидел и ограбил племянника. И тот, с болью в сердце затаив горечь обиды, уехал подальше из родных мест, чтобы начать жить заново в далёком сибирском краю. Глубоко раскаявшись, в надежде на прощение дядя долгие годы безуспешно искал Тимофея. И вдруг – неожиданно даже для самого себя – появился в его доме в рождественский вечер: «…кто-то неведомый осиял меня и сказал: “Иди, согрейся на Моём месте и поешь из Моей чаши”, взял меня за обе руки, и я стал здесь сам не знаю отколе” (11). Важно, что русский человек не подавлен величием и непостижимостью Божественного чуда, а принимает его со спокойной и твёрдой верой, как должное: «Я, дядя, твоего Провожатого ведаю: это Господь, Который сказал: “аще алчет враг твой – ухлеби его, аще жаждет – напой его”» (11). Здесь – дорогая Лескову национальная русская черта быть «с Христом запросто, семейно»: «Я более всех представлений о Божестве люблю этого нашего русского Бога, который творит себе обитель “за пазушкой”» (1, 348), – говорил писатель. Тут, у сердца, “за пазушкой”, как уверен герой другого рождественского рассказа Лескова – «На краю света» – «монашек такой маленький, такой тихий», праведный отец Кириак, «тайны… очень большие творятся – вся благодать оттуда идёт: и материно молоко детопитательное, и любовь там живёт, и вера… сердцем одним её только и вызовешь, а не разумом. Разум её не созидает, а разрушает: он родит сомнения , а вера покой даёт, радость даёт…” (1, 354). Сердце – доминанта православной антропологии – центр всей внутренней работы человека, средоточие живой стихии духовной практики, устремлённой к богопознанию и богообщению. Так и в рассказе «Христос в гостях у мужика» герой «стал навсегда мирен в сердце своём» (11). О «сердечном» познании Бога размышлял Лесков в заметке «Боговедение баснописца (Post–scriptum об Иване Андреевиче Крылове)». Писатель отметил крыловское «любопытное и прекрасное богопознание». Именно Лесков первым привлёк к нему внимание: «никто никогда не приводит, какое представление о Боге имел Крылов. А оно очень кратко и прекрасно. Крылов говорит: Чтоб Бога знать, быть надо Богом, Но чтоб любить и чтить Его, Довольно сердца одного» [4]. Далее Лесков комментирует крыловские строки: «Определение это мне кажется прекрасным, и таким же оно казалось архиереям, которым я говорил о нём, и просвещённому буддисту из японского посольства, который записал себе крыловское богопознание и сказал: “Это может объединить все понятия”» [5]. «За всех» – предсмертная молитва в устах кротчайшего отца Кириака в повести «На краю света»: «Вот… риза Твоя уже в руках моих… сокруши стегно мое… но я не отпущу Тебя… доколе не благословишь со мной всех” (1, 391). Это может показаться дерзостным. Но только на первый взгляд. В комментарии рассказчика-архиерея выражена авторская позиция: «Дерзкий старичок этот своего, пожалуй, допросится, а Тот по доброте Своей ему не откажет. У нас ведь это все семейно со Христом делается. Понимаем мы Его или нет, об этом толкуйте, как знаете, но а что мы живём с Ним запросто – это-то уже очень кажется неоспоримо. А Он попросту сильно любит…” (1, 392). «Вся Россия дерзит, молясь: “Спас-Батюшка, Боженька”. Но не в этой ли дерзости вся её сила? Избави её Бог тут от вежливости», потому что «холодно-вежливы бывают с чужим, посторонним». Лесков же показал «дерзость смирения». Бог «свой» у человека, когда человек «свой» у Бога и «чужой себе» [6] . В рассказе «Христос в гостях у мужика» тот же самый «русский Христос за пазушкой» – простодушно-доверительное, без лукавого мудрствования отношение к Богу. Отсюда – и упование Тимофея на то, что «Господь Своё обещание сдержит, придёт» (8), потому что однажды во время молитвы мужик услышал явственно: «Приду!» (7). В этой простосердечной надежде нет греха гордыни или надменного самовыделения. Наоборот, Тимофей ожидает Гостя с кротостью и смирением, веруя в слова Писания, что «Сей грешники приемлет и с мытарями ест» (7). Господь говорит: «Се, стою у двери и стучу, если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откровение. 3, 20). Возглас «Приду!», долетевший к Тимофею откуда-то «в ветерке розовом», когда он читал эпизод из Евангелия, как «Христос пришёл в гости к фарисею и Ему не подали даже воды» (7), легко можно было бы объяснить экстатическим состоянием героя. В садике, где он тогда молился и плакал среди цветущих роз: «и через их запах весь дом был в благовонии» (6), – Тимофей испытал что-то «вроде забытья или обморока»: «и всё вокруг меня стало розовое, даже и самые мои слёзы» (7). Но стоит ли подыскивать рационалистические объяснения чудесному, если, по справедливым словам Лескова, «инструмент наш плох и не берёт этого» (5, 96)? Розовый свет, растворённый в покаянных молитвенных слезах, это и есть «Свете тихий», Его отблеск, Его благодать. Главное чудо этого святочного рассказа – приход Христа не в дом, а в сердце человека, открывшееся для заповеди «возлюби и прости» (5). «И это мне нравится, – говорит рассказчик, – как злат ключ, что всякий замок открывает. А в чём же прощать, неужели не в самой большой вине?» (5). Христианские духовно-нравственные уроки святочных рассказов Лескова наглядны, просты и доступны: «Как по святой воле Божией жить надо, чтобы образ Создателя в себе не уронить и не обесславить» (3). Рассказчик «Христа в гостях у мужика» наставляет приятеля, хранящего долголетнюю память об обиде: «Ты, – говорю, – ополчись на себя. Пока ты зло помнишь, зло живо; а пусть оно умрёт, тогда и душа твоя в покое станет» (5). Привычные в святочном жанре рамки замкнутого мирка уютной рождественской комнатки в рассказе «Христос в гостях у мужика» раздвигаются до масштабов всего мира, человечества, которое с Рождеством Христовым становится единой семьёй, детьми Божьими: «Мужчины и женщины, и детское поколение, всякого звания и из разных мест – и российские, и поляки, и чухонской веры. – Тимофей собрал всех» (3). Завершается рассказ рождественской проповедью, призывом к каждому «устроить в сердце своём ясли для рождённого на земле Христа» (11). [1] Лесков Н. С. Собрание сочинений: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956 – 1958. – Т. XI. – С. 577. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте. Римская цифра обозначает том, арабская – страницу. [2] Лесков Н. С. Собрание сочинений: В 12 т. – М.: Правда, 1989. – Т. 12. – С. 284. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с обозначением тома и страницы арабскими цифрами. [3] Лесков Н. С. Христос в гостях у мужика // Игрушечка. – 1881. – № 1. – С. 6. Далее ссылки на издание даны в тексте с указанием страниц. [4] Лесков Н. С. Боговедение баснописца (Post-scriptum об Иване Андреевиче Крылове) // В мире Лескова. – М.: Сов. писатель, 1983. – С. 364. [6] Дурылин С.Н. О религиозном творчестве Н.С. Лескова // Христианская мысль. – Киев, 1916. – № XI. – С. 85. |