Объясните слова и выражения “А где блесна такая… на подвид битюря?!”; “Рясный парной дождик”.
Жена называла его – Чудик. Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.
– А где блесна такая. на-подвид битюря?!- орал Чудик из кладовой.
– Да вот же все тут лежали!- Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами.- Все тут, а этой, видите ли, нету.
– На битюря похожая?
– Я ее, видно, зажарила по ошибке.
Чудик некоторое время молчал.
– Вкусная? Ха-ха-ха. – Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось.- Зубки-то целые? Она ж – дюралевая.
. Долго собирались – до полуночи.
А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.
– На Урал! На Урал!- отвечал он на вопрос: куда это он собрался?- Проветриться надо!- При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам – они его не пугали.- На Урал!
Но до Урала было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло ему взять билет и сесть на поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам – конфет, пряников. Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы – полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:
– Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот – без году неделя руководит коллективом – и уже: “Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?” Нах-хал!
– Да, да. Они такие теперь. Подумаешь, склероз. А Сумбатыч. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее.
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать. Что-то глянул на полу-то, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.
– Хорошо живете, граждане!- сказал он громко и весело.
На него оглянулись.
– У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка – пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет.
“Наверно, тот, в шляпе”,-догадался Чудик.
Решили положить бумажку на видное место на прилавке.
– Сейчас прибежит кто-нибудь,- сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: “У нас, например, такими бумажками, не швыряются!” Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома. Двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане. Сунулся в карман – нету. Туда-сюда – нету.
– Моя была бумажка-то!- громко сказал Чудик.- Мать твою так-то. Моя бумажка-то.
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: “Граждане, моя бумажка-то Я их две получил в сберкассе – одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну, двадцатипятирублевую, сейчас разменял, а другой – нету”. Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие “Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить”. Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать.
– Да почему же я такой есть-то?- вслух горько рассуждал Чудик.- Что теперь делать.
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа. И не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
Ехал в автобусе и негромко ругался – набирался духу предстояло объяснение с женой.
Сняли с книжки еще пятьдесят рублей
Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъясняла жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки. Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории. Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.
– У нас в соседней деревне один дурак тоже. Схватил головешку – и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит. “Руки, кричит, руки-то не обожги, сынок!” О нем же и заботится. А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным.
– Сами придумали?- строго спросил интеллигентный товарищ, глядя на Чудика поверх очков.
– Зачем?- не понял тот.- У нас за рекой, деревня Раменское.
Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.
После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости. “Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится!”- думал. Потом – ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету, и так ему было интересно, что там, в газете, что уж послушать живого человека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что он слышал, что в самолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете – ради любопытства
“Зажилили”,- решил он.
Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили, что “ах, какая красота!”. Он только ощутил вдруг глупейшее желание – упасть в них, в облака, как в вату. Еще он подумал. “Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть ли не пять километров”. Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их “на попа” – чтоб удивиться, и не удивился.
– Вот человек. Придумал же,- сказал он соседу. Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.
– Пристегнитесь ремнями!- сказала миловидная молодая женщина.- Идем на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед – ноль внимания. Чудик осторожно тронул его.
– Велят ремень застегнуть.
– Ничего,- сказал сосед Отложил газету, откинулся на спинку сиденья и сказал, словно вспоминая что-то:- Дети – цветы жизни, их надо сажать головками вниз.
– Как это?- не понял Чудик.
Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.
Быстро стали снижаться. Вот уже земля – рукой подать, стремительно летит назад. А толчка все нет. Как потом объяснили знающие люди, летчик “промазал”. Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали – это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет – на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его.
– Мы, кажется, в картошку сели?
– Что, сами не видите,- ответил летчик.
Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали робко острить.
Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ремень и тоже стал искать.
– Эта?!- радостно воскликнул он, И подал.
У читателя даже лысина побагровела.
– Почему обязательно надо руками трогать?- закричал он шепеляво.
– Где я ее кипятить буду?! Где?!
Этого Чудик тоже не знал.
– Поедемте со мной?- предложил он.- У меня тут брат живет. Вы опасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету.
Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.
В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:
“Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка”.
Телеграфистка, строгая сухая женщина, прочитав телеграмму, предложила:
– Составьте иначе. Вы – взрослый человек, не в детсаде.
– Почему?- спросил Чудик.- Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена. Вы, наверно, подумали.
– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма – это вид связи. Это открытый текст.
“Приземлились. Все в порядке. Васятка”.
Телеграфистка сама исправила два слова: “Приземлились” и “Васятка” Стало: “Долетели. Василий”.
– “Приземлились”. Вы что, космонавт, что ли?
– Ну, ладно,- сказал Чудик.- Пусть так будет.
. Знал Чудик, есть у него брат Дмитрий, трое племянников. О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.
Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:
Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:
– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно?- И хлопнула дверью.
Брату Дмитрию стало неловко.
– Это. там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.
Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца.
– А помнишь?- радостно спрашивал брат Дмитрий.- Хотя, кого ты там помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один раз ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уже не стали оставлять. И все равно, только отвернутся, я около тебя – опять целую. Черт знает, что за привычка была. У самого-то еще сопли по колена, а уж. это. с поцелуями.
– А помнишь?!- тоже вспомнил Чудик.- Как ты меня.
– Вы прекратите орать?- опять спросила Софья Ивановна совсем зло, нервно.- Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же – разговорились.
– Пойдем на улицу,- сказал Чудик. Вышли на улицу, сели на крылечке.
– А помнишь?- продолжал Чудик.
Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.
– Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке. Сколько злости!
Чудик стал успокаивать брата.
– Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они – психи. У меня такая же.
– Ну чего вот невзлюбила. За што? Ведь она невзлюбила тебя. А за што?
Тут только понял Чудик, что – да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?
– А вот за то, што ты – никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает.. Она и меня-то тоже ненавидит – что я не ответственный, из деревни.
– В каком управлении-то?
– В этом. горно. Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?
Тут и Чудика задело за живое.
– А в чем дело, вообще-то?- громко спросил он, не брата, кого-то еще.- Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь -выходец из деревни. Надо газеты читать. Што ни фигура, понимаешь, так – выходец, рано пошел работать
– А сколько я ей доказывал в деревне-то люди лучше, незаносистые.
– А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его.
– Уже там куда деревня. А – пожалуйста: Герой Советского Союза. Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненно пенсию будут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали – без вести.
– А Максимов Илья. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста – кавалер Славы трех степеней. Но про Степана ей не говори .. Не надо.
Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца и размахивал руками.
– Деревня, видите ли. Да там один воздух чего стоит! Утром окно откроешь – как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его – до того свежий да запашистый, травами разными пахнет, цветами разными.
Потом они устали.
– Крышу-то перекрыл?- спросил старший брат негромко.
– Перекрыл.- Чудик тоже тихо вздохнул -Веранду построил – любо глядеть. Выйдешь вечером на веранду.. начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцом были бы живые, ты бы с ребятишками приехал – сидели бы все на веранде, чай с малиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с ней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.
– А ведь сама из деревни! – как-то тихо и грустно изумился Дмитрий.- А вот. Детей замучила, дура одного на пианинах замучила, другую в фигурное катание записала. Сердце кровью обливается, а – не скажи, сразу ругань.
– Ммх. – опять возбудился Чудик.- Никак не понимаю эти газеты вот, мол, одна такая работает в магазине – грубая. Эх, вы. а она домой придет – такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю!- Чудик тоже стукнул кулаком по колену.- Не понимаю: почему они стали злые?
Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было; брат Дмитрий ушел на работу, сноха тоже, дети, постарше, играли во дворе, маленького отнесли в ясли.
Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза ему попалась детская коляска. “Эге!- подумал Чудик.- Разрисую-ка я ее”. Он дома так разрисовал печь, что все дивились Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено; коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов – стайку уголком, по низу – цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток. Осмотрел коляску со всех сторон – загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.
– А ты говоришь – деревня. Чудачка.- Он хотел мира со снохой.- Ребеночек-то как в корзиночке будет.
Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. “Я его тоже разрисую”,- думал.
Часов в 6 Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:
– Да ну, что тут. Да ладно. Сонь. Ладно уж.
– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь!- кричала Софья Ивановна.- Завтра же пусть уезжает!
– Да ладно тебе. Сонь.
– Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается – выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца. А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то?- горько шептал он, сидя в сарайчике.- Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.
Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
– Вот. -сказал он.- Это. опять расшумелась. Коляску-то. не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка. Брат Дмитрий вздохнул. И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:
Тополя-а а, тополя а.
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал. Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.
Чудик (Василий Шукшин)
Жена называла его — Чудик. Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.
– А где блесна такая. на-подвид битюря?! — орал Чудик из кладовой.
– Да вот же все тут лежали! — Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами. — Все тут, а этой, видите ли, нету.
– На битюря похожая?
– Я ее, видно, зажарила по ошибке.
Чудик некоторое время молчал.
– Вкусная? Ха-ха-ха. — Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось. — Зубки-то целые? Она ж — дюралевая.
. Долго собирались — до полуночи.
А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.
– На Урал! На Урал! — отвечал он на вопрос: куда это он собрался? — Проветриться надо! — При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам — они его не пугали. — На Урал!
Но до Урала было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло ему взять билет и сесть на поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам — конфет, пряников. Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы — полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:
– Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот — без году неделя руководит коллективом — и уже: “Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?” Нах-хал!
– Да, да. Они такие теперь. Подумаешь, склероз. А Сумбатыч. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее.
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать. Что-то глянул на полу-то, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.
– Хорошо живете, граждане! — сказал он громко и весело.
На него оглянулись.
– У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка — пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки — нет.
“Наверно, тот, в шляпе”, — догадался Чудик.
Решили положить бумажку на видное место на прилавке.
– Сейчас прибежит кто-нибудь, — сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: “У нас, например, такими бумажками, не швыряются!” Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома. Двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане. Сунулся в карман — нету. Туда-сюда — нету.
– Моя была бумажка-то! — громко сказал Чудик. — Мать твою так-то. Моя бумажка-то.
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: “Граждане, моя бумажка-то Я их две получил в сберкассе — одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну, двадцатипятирублевую, сейчас разменял, а другой — нету”. Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие “Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить”. Нет, не пересилить себя — не протянуть руку за проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать.
– Да почему же я такой есть-то?- вслух горько рассуждал Чудик. — Что теперь делать.
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа. И не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
Ехал в автобусе и негромко ругался — набирался духу предстояло объяснение с женой.
Сняли с книжки еще пятьдесят рублей
Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъясняла жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки. Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории. Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.
– У нас в соседней деревне один дурак тоже. Схватил головешку — и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит. “Руки, кричит, руки-то не обожги, сынок!” О нем же и заботится. А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным.
– Сами придумали? — строго спросил интеллигентный товарищ, глядя на Чудика поверх очков.
– Зачем? — не понял тот. — У нас за рекой, деревня Раменское.
Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.
После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости. “Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится!” — думал. Потом — ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету, и так ему было интересно, что там, в газете, что уж послушать живого человека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что он слышал, что в самолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете — ради любопытства.
“Зажилили”, — решил он.
Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили, что “ах, какая красота!”. Он только ощутил вдруг глупейшее желание — упасть в них, в облака, как в вату. Еще он подумал. “Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть ли не пять километров”. Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их “на попа” — чтоб удивиться, и не удивился.
– Вот человек. Придумал же, — сказал он соседу. Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.
– Пристегнитесь ремнями! — сказала миловидная молодая женщина. — Идем на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед — ноль внимания. Чудик осторожно тронул его.
– Велят ремень застегнуть.
– Ничего, — сказал сосед Отложил газету, откинулся на спинку сиденья и сказал, словно вспоминая что-то: — Дети — цветы жизни, их надо сажать головками вниз.
– Как это? — не понял Чудик.
Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.
Быстро стали снижаться. Вот уже земля — рукой подать, стремительно летит назад. А толчка все нет. Как потом объяснили знающие люди, летчик “промазал”. Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали — это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет — на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его.
– Мы, кажется, в картошку сели?
– Что, сами не видите, — ответил летчик.
Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали робко острить.
Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ремень и тоже стал искать.
– Эта?! — радостно воскликнул он, И подал.
У читателя даже лысина побагровела.
– Почему обязательно надо руками трогать? — закричал он шепеляво.
– Где я ее кипятить буду?! Где?!
Этого Чудик тоже не знал.
– Поедемте со мной? — предложил он. — У меня тут брат живет. Вы опасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету.
Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.
В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:
“Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка”.
Телеграфистка, строгая сухая женщина, прочитав телеграмму, предложила:
– Составьте иначе. Вы — взрослый человек, не в детсаде.
– Почему? — спросил Чудик. — Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена. Вы, наверно, подумали.
– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма — это вид связи. Это открытый текст.
“Приземлились. Все в порядке. Васятка”.
Телеграфистка сама исправила два слова: “Приземлились” и “Васятка” Стало: “Долетели. Василий”.
– “Приземлились”. Вы что, космонавт, что ли?
– Ну, ладно, — сказал Чудик. — Пусть так будет.
. Знал Чудик, есть у него брат Дмитрий, трое племянников. О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.
Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:
Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:
– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно? — И хлопнула дверью.
Брату Дмитрию стало неловко.
– Это. там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.
Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца.
– А помнишь? — радостно спрашивал брат Дмитрий. — Хотя, кого ты там помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один раз ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уже не стали оставлять. И все равно, только отвернутся, я около тебя — опять целую. Черт знает, что за привычка была. У самого-то еще сопли по колена, а уж. это. с поцелуями.
– А помнишь?! — тоже вспомнил Чудик. — Как ты меня.
– Вы прекратите орать? — опять спросила Софья Ивановна совсем зло, нервно. — Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же — разговорились.
– Пойдем на улицу,- сказал Чудик. Вышли на улицу, сели на крылечке.
– А помнишь? — продолжал Чудик.
Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.
– Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке. Сколько злости!
Чудик стал успокаивать брата.
– Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они — психи. У меня такая же.
– Ну чего вот невзлюбила. За што? Ведь она невзлюбила тебя. А за што?
Тут только понял Чудик, что — да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?
– А вот за то, што ты — никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает.. Она и меня-то тоже ненавидит — что я не ответственный, из деревни.
– В каком управлении-то?
– В этом. горно. Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?
Тут и Чудика задело за живое.
– А в чем дело, вообще-то? — громко спросил он, не брата, кого-то еще. — Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь -выходец из деревни. Надо газеты читать. Што ни фигура, понимаешь, так — выходец, рано пошел работать
– А сколько я ей доказывал в деревне-то люди лучше, незаносистые.
– А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его.
– Уже там куда деревня. А — пожалуйста: Герой Советского Союза. Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненно пенсию будут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали — без вести.
– А Максимов Илья. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста — кавалер Славы трех степеней. Но про Степана ей не говори .. Не надо.
Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца и размахивал руками.
– Деревня, видите ли. Да там один воздух чего стоит! Утром окно откроешь — как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его — до того свежий да запашистый, травами разными пахнет, цветами разными.
Потом они устали.
– Крышу-то перекрыл? — спросил старший брат негромко.
– Перекрыл. — Чудик тоже тихо вздохнул — Веранду построил — любо глядеть. Выйдешь вечером на веранду.. начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцом были бы живые, ты бы с ребятишками приехал — сидели бы все на веранде, чай с малиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с ней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.
– А ведь сама из деревни! — как-то тихо и грустно изумился Дмитрий. — А вот. Детей замучила, дура одного на пианинах замучила, другую в фигурное катание записала. Сердце кровью обливается, а — не скажи, сразу ругань.
– Ммх. — опять возбудился Чудик. — Никак не понимаю эти газеты вот, мол, одна такая работает в магазине — грубая. Эх, вы. а она домой придет — такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю! — Чудик тоже стукнул кулаком по колену. — Не понимаю: почему они стали злые?
Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было; брат Дмитрий ушел на работу, сноха тоже, дети, постарше, играли во дворе, маленького отнесли в ясли.
Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза ему попалась детская коляска. “Эге! — подумал Чудик. — Разрисую-ка я ее”. Он дома так разрисовал печь, что все дивились Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено; коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов — стайку уголком, по низу — цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток. Осмотрел коляску со всех сторон — загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.
– А ты говоришь — деревня. Чудачка. — Он хотел мира со снохой. — Ребеночек-то как в корзиночке будет.
Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. “Я его тоже разрисую”, — думал.
Часов в 6 Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:
– Да ну, что тут. Да ладно. Сонь. Ладно уж.
– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь! — кричала Софья Ивановна. — Завтра же пусть уезжает!
– Да ладно тебе. Сонь.
– Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается — выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца. А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то? — горько шептал он, сидя в сарайчике. — Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.
Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился — как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
– Вот. – сказал он. — Это. опять расшумелась. Коляску-то. не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка. Брат Дмитрий вздохнул. И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:
Тополя-а а, тополя а.
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал. Звали его — Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.
Мультфильм по расказу „Чудик“
Василий Шукшин. Чудик
Жена называла его – «Чудик». Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.
– А где блесна такая… на подвид битюря?! – орал Чудик из кладовой.
– Да вот же ж все тут лежали! – Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами. – Все тут, а этой, видите ли, нету.
– На битюря похожая?
– Я ее, видно, зажарила по ошибке. Чудик некоторое время молчал.
– Вкусная! Ха-ха-ха!… – Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось. – Зубки целые? Она ж дюралевая.
…Долго собирались – до полуночи. А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.
– На Урал! На Урал! – отвечал он на вопрос: куда это он собрался? При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам – они его не пугали. – На Урал! Надо прошвырнуться.
Но до Урала было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло взять билет и сесть в поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам – конфет, пряников… Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы – полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:
– Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот без году неделя руководит коллективом – и уже: «Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?» Нах-хал!
– Да, да… Они такие теперь. Подумаешь! Склероз. А Сумбатыч. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее.
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать… Глянул на пол, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтобы его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.
– Хорошо живете, граждане! – сказал он громко и весело.
На него оглянулись.
– У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка – пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет.
«Наверно, тот, в шляпе», – догадался Чудик.
Решили положить бумажку на видное место на прилавке.
– Сейчас прибежит кто-нибудь, – сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими бумажками не швыряются!» Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане… Сунулся в карман – нету. Туда-сюда – нету.
– Моя была бумажка-то! – громко сказал Чудик. – Мать твою так-то. Моя бумажка-то.
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: «Граждане, моя бумажка-то. Я их две получил в сберкассе: одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну сейчас разменял, а другой – нету». Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие: «Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за этой проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать…
– Да почему же я такой есть-то? – вслух горько рассуждал Чудик. – Что теперь делать.
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа… и не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
Ехал в автобусе и негромко ругался – набирался духу: предстояло объяснение с женой.
Сняли с книжки еще пятьдесят рублей.
Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъяснила жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки… Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории… Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.
– У нас в соседней деревне один дурак тоже… Схватил головешку – и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит: «Руки, – кричит, – руки-то не обожги, сынок!» О нем же и заботится… А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным…
– Сами придумали? – строго спросил интеллигентный товарищ, глядя на Чудика поверх очков.
– Зачем? – не понял тот. – У нас за рекой, деревня Раменское…
Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.
После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости. «Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится?» – думал. Потом – ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету, и так ему было интересно, что там, в газете, что уж и послушать живого человека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что: он слышал, что в самолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете – ради любопытства.
«Зажилили», – решил он.
Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили: «Ах, какая красота!» Он только ощутил вдруг глупейшее желание: упасть в них, в облака, как в вату. Еще он подумал: «Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть не пять километров». Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их на попа, чтоб удивиться, и не удивился.
– Вот человек. Придумал же, – сказал он соседу. Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.
– Пристегнитесь ремнями! – сказала миловидная молодая женщина. – Идем на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед – ноль внимания. Чудик осторожно тронул его:
– Велят ремень застегнуть.
– Ничего, – сказал сосед. Отложил газету, откинулся на спинку сиденья и сказал, словно вспоминая что-то: – Дети – цветы жизни, их надо сажать головками вниз.
– Как это? – не понял Чудик.
Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.
Быстро стали снижаться. Вот уж земля – рукой подать, стремительно летит назад. А толчка все нет. Как потом объясняли знающие люди, летчик «промазал». Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Этот читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали – это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет – на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его:
– Мы что, кажется, в картошку сели?
– А сами не видите? – сказал летчик.
Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали острить.
Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ремень и тоже стал искать.
– Эта?! – радостно воскликнул он и подал читателю.
У того даже лысина побагровела.
– Почему надо обязательно руками хватать! – закричал он шепеляво.
– Где я ее кипятить буду? Где?!
Этого Чудик тоже не знал.
– Поедемте со мной? – предложил он. – У меня тут брат живет, там вскипятим… Вы опасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету.
Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.
В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:
«Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Тчк. Васятка».
Телеграфистка, строгая красивая женщина, прочитав телеграмму, предложила:
– Составьте иначе. Вы – взрослый человек, не в детсаде.
– Почему? – спросил Чудик. – Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена. Вы, наверно, подумали…
– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма – это вид связи. Это открытый текст.
«Приземлились. Все в порядке. Васятка».
Телеграфистка сама исправила два слова: «Приземлились» и «Васятка». Стало: «Долетели. Василий».
– «Приземлились»… Вы что, космонавт, что ли?
– Ну ладно, – сказал Чудик. – Пусть так будет.
…Знал Чудик: есть у него брат Дмитрий, трое племянников… О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.
Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:
Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:
– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно? – И хлопнула дверью.
Брату Дмитрию стало неловко.
– Это… там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.
Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца…
– А помнишь. – радостно спрашивал брат Дмитрий. – Хотя кого ты там помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один раз ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уж не стали оставпять. И все равно: только отвернутся, я около тебя: опять целую. Черт знает, что за привычка была. У само– го-то еще сопли по колена, а уж… это… с поцелуями…
– А помнишь, – тоже вспоминал Чудик, – как ты меня…
– Вы прекратите орать? – опять спросила Софья Ивановна совсем зло, нервно. – Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же – разговорились.
– Пойдем на улицу, – сказал Чудик.
Вышли на улицу, сели на крылечко.
– А помнишь. – продолжал Чудик.
Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.
– Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке. Сколько злости!
Чудик стал успокаивать брата:
– Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они – психи. У меня такая же.
– Ну чего вот невзлюбила?! За што? Ведь невзлюбила она тебя… А за што?
Тут только понял Чудик, что да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?
– А вот за то, што ты – никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает… Она и меня-то тоже ненавидит, что я не ответственный, из деревни.
– В каком управлении-то?
– В этом… горно… Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?
Тут и Чудика задело за живое.
– А в чем дело вообще-то? – громко спросил он, не брата, кого-то еще. – Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так, смотришь, – выходец из деревни. Надо газеты читать. Што ни фигура, понимаешь, так – выходец, рано пошел работать.
– А сколько я ей доказывал: в деревне-то люди лучше, не заносистые.
– А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его…
– Уж там куда деревня. А пожалуйста: Герой Советского Союза. Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненную пенсию будут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали – без вести…
– А Максимов Илья. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста, кавалер Славы трех степеней. Но про Степана ей не говори… Не надо.
Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца и размахивал руками.
– Деревня, видите ли. Да там один воздух чего стоит! Утром окно откроешь – как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его – до того свежий да запашистый, травами пахнет, цветами разными…
Потом они устали.
– Крышу-то перекрыл? – спросил старший брат негромко.
– Перекрыл. – Чудик тоже тихо вздохнул. – Веранду подстроил – любо глядеть. Выйдешь вечером на веранду… начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцом были бы живые, ты бы с ребятишками приехал – сидели бы все на веранде, чай с малиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с ней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.
– А ведь сама из деревни! кик-то тихо и грустно изумился Дмитрий. – А вот… Детей замучила, дура: одного на пианинах замучила, другую в фигурное катание записала. Сердце кровью обливается, а не скажи, сразу ругань.
– Ммх. – чего-то опять возбудился Чудик. – Никак не понимаю эти газеты: вот, мол, одна такая работает в магазине – грубая. Эх, вы. А она придет домой – такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю! – Чудик тоже стукнул кулаком по колену. – Не понимаю: почему они стали злые?
Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было: брат Дмитрии ушел на работу, сноха тоже, дети постарше играли во дворе, маленького отнесли в ясли.
Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза попалась детская коляска. «Эге, – подумал Чудик, – разрисую-ка я ее». Он дома так разрисовал печь, что все дивились. Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено, коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов – стайку уголком, по низу – цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… Осмотрел коляску со всех сторон – загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.
– А ты говоришь – деревня. Чудачка. – Он хотел мира со снохой. – Ребенок-то как в корзиночке будет.
Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. «Я его тоже разрисую», – думал.
Часов в шесть Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:
– Да ну что тут. Да ладно… Сонь… Ладно уж…
– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь! – кричала Софья Ивановна. – Завтра же пусть уезжает.
– Да ладно тебе. Сонь…
– Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается – выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца… А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то? – горько шептал он, сидя в сарайчике. – Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.
Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
– Вот… – сказал он. – Это… опять расшумелась. Коляску-то… не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.
Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и громко пел:
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.
…Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.
Объясните слова и выражения “А где блесна такая… на подвид битюря?!”; “Рясный парной дождик”.
ВАСИЛИЙ МАКАРОВИЧ ШУКШИН
ЧУДИК
Жена называла его – «Чудик». Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.
– А где блесна такая… на подвид битюря?! – орал Чудик из кладовой.
– Я откуда знаю.
– Да вот же ж все тут лежали! – Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами. – Все тут, а этой, видите ли, нету.
– На битюря похожая?
– Ну. Щучья.
– Я ее, видно, зажарила по ошибке. Чудик некоторое время молчал.
– Ну и как?
– Что?
– Вкусная! Ха-ха-ха!… – Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось. – Зубки целые? Она ж дюралевая.
…Долго собирались – до полуночи. А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.
– На Урал! На Урал! – отвечал он на вопрос: куда это он собрался? При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам – они его не пугали. – На Урал! Надо прошвырнуться.
Но до Урала было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло взять билет и сесть в поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам – конфет, пряников… Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы – полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:
– Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот без году неделя руководит коллективом – и уже: «Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?» Нах-хал!
Шляпа поддакивала:
– Да, да… Они такие теперь. Подумаешь! Склероз. А Сумбатыч. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее.
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать… Глянул на пол, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтобы его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.
– Хорошо живете, граждане! – сказал он громко и весело.
На него оглянулись.
– У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка – пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет.
«Наверно, тот, в шляпе», – догадался Чудик.
Решили положить бумажку на видное место на прилавке.
– Сейчас прибежит кто-нибудь, – сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими бумажками не швыряются!» Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане… Сунулся в карман – нету. Туда-сюда – нету.
– Моя была бумажка-то! – громко сказал Чудик. – Мать твою так-то. Моя бумажка-то.
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: «Граждане, моя бумажка-то . Я их две получил в сберкассе: одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну сейчас разменял, а другой – нету». Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие: «Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за этой проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать…
– Да почему же я такой есть-то? – вслух горько рассуждал Чудик. – Что теперь делать.
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа… и не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
Ехал в автобусе и негромко ругался – набирался духу: предстояло объяснение с женой.
Сняли с книжки еще пятьдесят рублей.
Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъяснила жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки… Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории… Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.
– У нас в соседней деревне один дурак тоже… Схватил головешку – и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит: «Руки, – кричит, – руки-то не обожги, сынок!» О нем же и заботится… А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным…
– Сами придумали? – строго спросил интеллигентный товарищ, глядя на Чудика поверх очков.
– Зачем? – не понял тот. – У нас за рекой, деревня Раменское…
Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.
После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости. «Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится?» – думал. Потом – ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету, и так ему было интересно, что там, в газете, что уж и послушать живого человека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что: он слышал, что в самолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете – ради любопытства.
«Зажилили», – решил он.
Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили: «Ах, какая красота!» Он только ощутил вдруг глупейшее желание: упасть в них, в облака, как в вату. Еще он подумал: «Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть не пять километров». Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их на попа, чтоб удивиться, и не удивился.
– Вот человек. Придумал же, – сказал он соседу. Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.
– Пристегнитесь ремнями! – сказала миловидная молодая женщина. – Идем на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед – ноль внимания. Чудик осторожно тронул его:
– Велят ремень застегнуть.
– Ничего, – сказал сосед. Отложил газету, откинулся на спинку сиденья и сказал, словно вспоминая что-то: – Дети – цветы жизни, их надо сажать головками вниз.
– Как это? – не понял Чудик.
Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.
Быстро стали снижаться. Вот уж земля – рукой подать, стремительно летит назад. А толчка все нет. Как потом объясняли знающие люди, летчик «промазал». Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Этот читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали – это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет – на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его:
– Мы что, кажется, в картошку сели?
– А сами не видите? – сказал летчик.
Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали острить.
Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ремень и тоже стал искать.
– Эта?! – радостно воскликнул он и подал читателю.
У того даже лысина побагровела.
– Почему надо обязательно руками хватать! – закричал он шепеляво.
Чудик растерялся.
– А чем же.
– Где я ее кипятить буду? Где?!
Этого Чудик тоже не знал.
– Поедемте со мной? – предложил он. – У меня тут брат живет, там вскипятим… Вы опасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету.
Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.
В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:
«Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Тчк. Васятка».
Телеграфистка, строгая красивая женщина, прочитав телеграмму, предложила:
– Составьте иначе. Вы – взрослый человек, не в детсаде.
– Почему? – спросил Чудик. – Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена. Вы, наверно, подумали…
– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма – это вид связи. Это открытый текст.
Чудик переписал:
«Приземлились. Все в порядке. Васятка».
Телеграфистка сама исправила два слова: «Приземлились» и «Васятка». Стало: «Долетели. Василий».
– «Приземлились»… Вы что, космонавт, что ли?
– Ну ладно, – сказал Чудик. – Пусть так будет.
…Знал Чудик: есть у него брат Дмитрий, трое племянников… О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.
Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:
Тополя-а-а, тополя-а-а…
Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:
– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно? – И хлопнула дверью.
Брату Дмитрию стало неловко.
– Это… там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.
Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца…
– А помнишь. – радостно спрашивал брат Дмитрий. – Хотя кого ты там помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один раз ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уж не стали оставпять. И все равно: только отвернутся, я около тебя: опять целую. Черт знает, что за привычка была. У само– го-то еще сопли по колена, а уж… это… с поцелуями…
– А помнишь, – тоже вспоминал Чудик, – как ты меня…
– Вы прекратите орать? – опять спросила Софья Ивановна совсем зло, нервно. – Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же – разговорились.
– Пойдем на улицу, – сказал Чудик.
Вышли на улицу, сели на крылечко.
– А помнишь. – продолжал Чудик.
Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.
– Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке. Сколько злости!
Чудик стал успокаивать брата:
– Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они – психи. У меня такая же.
– Ну чего вот невзлюбила?! За што? Ведь невзлюбила она тебя… А за што?
Тут только понял Чудик, что да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?
– А вот за то, што ты – никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает… Она и меня-то тоже ненавидит, что я не ответственный, из деревни.
– В каком управлении-то?
– В этом… горно… Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?
Тут и Чудика задело за живое.
– А в чем дело вообще-то? – громко спросил он, не брата, кого-то еще. – Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так, смотришь, – выходец из деревни. Надо газеты читать. Што ни фигура, понимаешь, так – выходец, рано пошел работать.
– А сколько я ей доказывал: в деревне-то люди лучше, не заносистые.
– А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его…
– Знал, как же.
– Уж там куда деревня. А пожалуйста: Герой Советского Союза. Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненную пенсию будут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали – без вести…
– А Максимов Илья. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста, кавалер Славы трех степеней. Но про Степана ей не говори… Не надо.
– Ладно. А этот-то.
Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца и размахивал руками.
– Деревня, видите ли. Да там один воздух чего стоит! Утром окно откроешь – как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его – до того свежий да запашистый, травами пахнет, цветами разными…
Потом они устали.
– Крышу-то перекрыл? – спросил старший брат негромко.
– Перекрыл. – Чудик тоже тихо вздохнул. – Веранду подстроил – любо глядеть. Выйдешь вечером на веранду… начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцом были бы живые, ты бы с ребятишками приехал – сидели бы все на веранде, чай с малиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с ней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.
– А ведь сама из деревни! кик-то тихо и грустно изумился Дмитрий. – А вот… Детей замучила, дура: одного на пианинах замучила, другую в фигурное катание записала. Сердце кровью обливается, а не скажи, сразу ругань.
– Ммх. – чего-то опять возбудился Чудик. – Никак не понимаю эти газеты: вот, мол, одна такая работает в магазине – грубая. Эх, вы. А она придет домой – такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю! – Чудик тоже стукнул кулаком по колену. – Не понимаю: почему они стали злые?
Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было: брат Дмитрии ушел на работу, сноха тоже, дети постарше играли во дворе, маленького отнесли в ясли.
Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза попалась детская коляска. «Эге, – подумал Чудик, – разрисую-ка я ее». Он дома так разрисовал печь, что все дивились. Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено, коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов – стайку уголком, по низу – цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… Осмотрел коляску со всех сторон – загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.
– А ты говоришь – деревня. Чудачка. – Он хотел мира со снохой. – Ребенок-то как в корзиночке будет.
Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. «Я его тоже разрисую», – думал.
Часов в шесть Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:
– Да ну что тут. Да ладно… Сонь… Ладно уж…
Чтоб завтра же этого дурака не было здесь! – кричала Софья Ивановна. – Завтра же пусть уезжает.
– Да ладно тебе. Сонь…
– Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается – выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца… А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то? – горько шептал он, сидя в сарайчике. – Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.
Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
– Вот… – сказал он. – Это… опять расшумелась. Коляску-то… не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.
Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и громко пел:
Тополя-а, тополя-а…
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.
…Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.
___________________
Чудик
Главная > Рассказ >Литература и русский язык
Чудик
Автор: Шукшин В.М.
Жена называла его – Чудик. Иногда ласково.
Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные.
Вот эпизоды одной его поездки.
Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.
– А где блесна такая. на-подвид битюря?!- орал Чудик из кладовой.
– Да вот же все тут лежали!- Чудик пытался строго смотреть круглыми иссиня-белыми глазами.- Все тут, а этой, видите ли, нету.
– На битюря похожая?
– Я ее, видно, зажарила по ошибке.
Чудик некоторое время молчал.
– Вкусная? Ха-ха-ха. – Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось.- Зубки-то целые? Она ж – дюралевая.
. Долго собирались – до полуночи.
А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.
– На Урал! На Урал!- отвечал он на вопрос: куда это он собрался?Проветриться надо!- При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам – они его не пугали.- На Урал!
Но до Урала было еще далеко.
Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло ему взять билет и сесть на поезд.
Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам – конфет, пряников. Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы – полная женщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе:
– Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! У него склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагал ему уходить на пенсию. А этот – без году неделя руководит коллективом – и уже: “Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?” Нах-хал!
– Да, да. Они такие теперь. Подумаешь, склероз. А Сумбатыч. Тоже последнее время текст не держал. А эта, как ее.
Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался.
Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать. Что-то глянул на полу-то, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.
– Хорошо живете, граждане!- сказал он громко и весело.
На него оглянулись.
– У нас, например, такими бумажками не швыряются.
Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка – пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет.
“Наверно, тот, в шляпе”,- догадался Чудик.
Решили положить бумажку на видное место на прилавке.
– Сейчас прибежит кто-нибудь,- сказала продавщица.
Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: “У нас, например, такими бумажками, не швыряются!” Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома. Двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане. Сунулся в карман – нету. Туда-сюда – нету.
– Моя была бумажка-то!- громко сказал Чудик.- Мать твою так-то. Моя бумажка-то.
Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: “Граждане, моя бумажка-то Я их две получил в сберкассе – одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну, двадцатипятирублевую, сейчас разменял, а другой – нету”. Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие “Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить”. Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать.
– Да почему же я такой есть-то?- вслух горько рассуждал Чудик.- Что теперь делать.
Надо было возвращаться домой.
Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа. И не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать.
Ехал в автобусе и негромко ругался – набирался духу предстояло объяснение с женой.
Сняли с книжки еще пятьдесят рублей
Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъясняла жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки. Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории. Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли в тамбуре, курили.
– У нас в соседней деревне один дурак тоже. Схватил головешку – и за матерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит. “Руки, кричит, руки-то не обожги, сынок!” О нем же и заботится. А он прет, пьяная харя. На мать. Представляете, каким надо быть грубым, бестактным.
– Сами придумали?- строго спросил интеллигентный товарищ, глядя на Чудика поверх очков.
– Зачем?- не понял тот.- У нас за рекой, деревня Раменское.
Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил.
После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора часа. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости. “Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится!”- думал. Потом – ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету, и так ему было интересно, что там, в газете, что уж послушать живого человека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что он слышал, что в самолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть в самолете – ради любопытства.
“Зажилили”,- решил он.
Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не мог определенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили, что “ах, какая красота!”. Он только ощутил вдруг глупейшее желание – упасть в них, в облака, как в вату. Еще он подумал. “Почему же я не удивляюсь? Ведь подо мной чуть ли не пять километров”. Мысленно отмерил эти пять километров на земле, поставил их “на попа” – чтоб удивиться, и не удивился.
– Вот человек. Придумал же,- сказал он соседу. Тот посмотрел на него, ничего не сказал, зашуршал опять газетой.
– Пристегнитесь ремнями!- сказала миловидная молодая женщина.- Идем на посадку.
Чудик послушно застегнул ремень. А сосед – ноль внимания. Чудик осторожно тронул его.
– Велят ремень застегнуть.
– Ничего,- сказал сосед Отложил газету, откинулся на спинку сиденья и сказал, словно вспоминая что-то:- Дети – цветы жизни, их надо сажать головками вниз.
– Как это?- не понял Чудик.
Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить.
Быстро стали снижаться. Вот уже земля – рукой подать, стремительно летит назад. А толчка все нет. Как потом объяснили знающие люди, летчик “промазал”. Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышался зубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднул Чудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился на полу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тоже молчали – это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился, глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет – на картофельном поле. Из пилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожно спросил его.
– Мы, кажется, в картошку сели?
– Что, сами не видите,- ответил летчик.
Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали робко острить.
Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ремень и тоже стал искать.
– Эта?!- радостно воскликнул он, И подал.
У читателя даже лысина побагровела.
– Почему обязательно надо руками трогать?- закричал он шепеляво.
– Где я ее кипятить буду?! Где?!
Этого Чудик тоже не знал.
– Поедемте со мной?- предложил он.- У меня тут брат живет. Вы опасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету.
Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать.
В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:
“Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Васятка”.
Телеграфистка, строгая сухая женщина, прочитав телеграмму, предложила:
– Составьте иначе. Вы – взрослый человек, не в детсаде.
– Почему?- спросил Чудик.- Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена. Вы, наверно, подумали.
– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма – это вид связи. Это открытый текст.
“Приземлились. Все в порядке. Васятка”.
Телеграфистка сама исправила два слова: “Приземлились” и “Васятка” Стало: “Долетели. Василий”.
– “Приземлились”. Вы что, космонавт, что ли?
– Ну, ладно,- сказал Чудик.- Пусть так будет.
. Знал Чудик, есть у него брат Дмитрий, трое племянников. О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика.
Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:
Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:
– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно?- И хлопнула дверью.
Брату Дмитрию стало неловко.
– Это. там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.
Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца.
– А помнишь?- радостно спрашивал брат Дмитрий.- Хотя, кого ты там помнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один раз ты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уже не стали оставлять. И все равно, только отвернутся, я около тебя – опять целую. Черт знает, что за привычка была. У самого-то еще сопли по колена, а уж. это. с поцелуями.
– А помнишь?!- тоже вспомнил Чудик.- Как ты меня.
– Вы прекратите орать?- опять спросила Софья Ивановна совсем зло, нервно.- Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же – разговорились.
– Пойдем на улицу,- сказал Чудик. Вышли на улицу, сели на крылечке.
– А помнишь?- продолжал Чудик.
Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.
– Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке. Сколько злости!
Чудик стал успокаивать брата.
– Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они – психи. У меня такая же.
– Ну чего вот невзлюбила. За што? Ведь она невзлюбила тебя. А за што?
Тут только понял Чудик, что – да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?
– А вот за то, што ты – никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает.. Она и меня-то тоже ненавидит – что я не ответственный, из деревни.
– В каком управлении-то?
– В этом. горно. Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Што она, не знала, што ли?
Тут и Чудика задело за живое.
– А в чем дело, вообще-то?- громко спросил он, не брата, кого-то еще.- Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как в черной рамке, так смотришь -выходец из деревни. Надо газеты читать. Што ни фигура, понимаешь, так – выходец, рано пошел работать
– А сколько я ей доказывал в деревне-то люди лучше, незаносистые.
– А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его.
– Уже там куда деревня. А – пожалуйста: Герой Советского Союза. Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненно пенсию будут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали – без вести.
– А Максимов Илья. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста – кавалер Славы трех степеней. Но про Степана ей не говори .. Не надо.
Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца и размахивал руками.
– Деревня, видите ли. Да там один воздух чего стоит! Утром окно откроешь – как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его – до того свежий да запашистый, травами разными пахнет, цветами разными.
Потом они устали.
– Крышу-то перекрыл?- спросил старший брат негромко.
– Перекрыл.- Чудик тоже тихо вздохнул -Веранду построил – любо глядеть. Выйдешь вечером на веранду.. начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцом были бы живые, ты бы с ребятишками приехал – сидели бы все на веранде, чай с малиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся с ней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь, отойдет.
– А ведь сама из деревни! – как-то тихо и грустно изумился Дмитрий.А вот. Детей замучила, дура одного на пианинах замучила, другую в фигурное катание записала. Сердце кровью обливается, а – не скажи, сразу ругань.
– Ммх. – опять возбудился Чудик.- Никак не понимаю эти газеты вот, мол, одна такая работает в магазине – грубая. Эх, вы. а она домой придет – такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю!- Чудик тоже стукнул кулаком по колену.- Не понимаю: почему они стали злые?
Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было; брат Дмитрий ушел на работу, сноха тоже, дети, постарше, играли во дворе, маленького отнесли в ясли.
Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза ему попалась детская коляска. “Эге!- подумал Чудик.- Разрисую-ка я ее”. Он дома так разрисовал печь, что все дивились Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено; коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов – стайку уголком, по низу – цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток. Осмотрел коляску со всех сторон – загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.
– А ты говоришь – деревня. Чудачка.- Он хотел мира со снохой.Ребеночек-то как в корзиночке будет.
Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катер племяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. “Я его тоже разрисую”,- думал.
Часов в 6 Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:
– Да ну, что тут. Да ладно. Сонь. Ладно уж.
– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь!- кричала Софья Ивановна.- Завтра же пусть уезжает!
– Да ладно тебе. Сонь.
– Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается – выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца. А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то?- горько шептал он, сидя в сарайчике.Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.
Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
– Вот. – сказал он.- Это. опять расшумелась. Коляску-то. не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.
Брат Дмитрий вздохнул. И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:
Тополя-а а, тополя а.
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал. Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.
Кто убил Лермонтова на дуэли?
Дуэль Лермонтова с Мартыновым вошла в историю русской культуры как нелепое и трагическое событие, отнявшее у России ее молодого гения. До сих пор не утихают споры о причине этой дуэли, о поведении главных ее участников, а также о возможностях избежать этого поединка.
Попробуем рассмотреть это происшествие с максимальной скрупулезностью.
Фактическая сторона дуэли Лермонтова и Мартынова. Свидетельства очевидцев
Дуэль между Мартыновым и Лермонтовым состоялась в седьмом часу вечера 15 июля 1841 года. Произошла она в городе Пятигорске около горы Машук. В результате поединка Лермонтов получил рану, несовместимую с жизнью. Поэт скончался на месте и был погребен в Пятигорске.
Рядом с дуэлянтами присутствовали секунданты Глебов и Васильчиков. Также на дуэли находились князь Трубецкой и родственник Лермонтова Столыпин. К следствию были привлечены только два первых свидетеля, другие были скрыты, «дабы происшествие не испортило им карьеры».
Глебов и Васильчиков показали, что приехавший в Пятигорск Лермонтов проявлял неуважение к своему бывшему однокласснику Мартынову, позволяя в его адрес неуместные шутки. Это и стало причиной дуэли. Те же показания дал сам Мартынов.
Секунданты и убийца указывали, что причиной дуэли стала ссора, которая произошла между Мартыновым и поэтом накануне 13 июля на вечере у генеральши Верзилиной. Дамы, присутствующие на этом вечере, впоследствии подтверждали, что Лермонтов был весел и отпустил не совсем удачную шутку в адрес Мартынова. Дело в том, что Мартынов ухаживал за дочерью генеральши, а Лермонтов по-французски предостерег юную девушку от общения со странным человеком в горском наряде с большим кинжалом наперевес.
Мартынов вскипел и позже вызвал поэта на разговор наедине. По всей видимости, именно тогда он спровоцировал на дуэль Лермонтова.
Как впоследствии показали секунданты, Лермонтов ехал на дуэль спокойным и веселым. Он считал, что Мартынов остынет и, скорее всего, будет стрелять в воздух. Сам он также не хотел убивать своего приятеля и стремился разойтись с ним после дуэли по-хорошему.
Однако Мартынов находился в состоянии ярости. Когда дуэлянтам были вручены пистолеты, автор «Героя нашего времени» замешкался с выстрелом (есть версия, что стрелял Лермонтов в воздух), а Мартынов прицельным выстрелом убил своего соперника. Лермонтов скончался через несколько минут от смертельной раны.
Позже по делу состоялось следствие и суд, который приговорил участников этого события к серьезным наказаниям. Первоначально, Мартынов был лишен всех званий и титулов, однако, позже его приговорили к церковной епитимии и аресту, который продлился всего несколько месяцев.
Немного о личности Мартынова
Николай Соломонович Мартынов был личностью незаурядной. Ровесник Лермонтова, его однокашник по военной школе, красивый молодой человек, пользовавшейся успехом у женщин, писавший стихи и поэмы, с юности мечтал о военной карьере. Поначалу его красота и навыки, приобретенные в военной школе, помогали ему. Он достиг должности майора, что для этого возраста было высоким чином. Однако его карьера внезапно оборвалась. Что послужило причиной этому до конца неизвестно, Мартынов сам подал в отставку и получил ее в начале 1841 года. Сплетники обвиняли его в шулерстве.
Мартынов болезненно переживал эту ситуацию. Он не поехал в Москву к родным, а остался в Пятигорске на вольных хлебах. Носил одежду горца и поражал окружающих своими нелепыми шутками. Ему отказали даже в малом: император по причине его отставки распорядился не награждать его медалью за прежние военные заслуги.
В таком состоянии Мартынов встретился с Лермонтовым, приехавшим в Пятигорск для излечения от болезни. Сам Мартынов потом утверждал, что относился к поэту по-доброму, однако, его раздражали шутки Лермонтова в его адрес, надменность поэта и его язвительность. К тому же Мартынов считал, что в 1837 году Лермонтов совершил над ним и его семьей злую шутку, когда без разрешения вскрыл и прочитал письмо его сестры Натальи.
Как известно, после дуэли Мартынов терзался угрызениями совести, страдая от того, что окружающие видят в нем в первую очередь убийцу великого поэта. Через тридцать лет после роковой дуэли он написал свои записки, названные «Моя исповедь». Впрочем, в этих записках Мартынов пытался обелить себя, заявляя, что Лермонтов был невыносимым по характеру человеком, с добрыми задатками, но испорченный «светом».
Посмертные споры о роковой дуэли
Смерть Лермонтова насколько поразила современников, что вызвала многочисленные слухи и домыслы. Сразу же возник вопрос о том, кто убил Лермонтова на дуэли?
Настоящий убийца Н.С. Мартынов казался настолько обычным человеком, что не все удовлетворялись таким простым ответом. Возникало множество других версий, начиная от смелых предположений, что убийцы были подосланы жандармским управлением, потому что Лермонтов однажды осмелился грубо разговаривать с самой императрицей и приближенной к ней дамой, и, заканчивая версиями о мести со стороны обманутых мужей или любовников дам, которых поэт мог бы соблазнить.
Безусловно, все эти версии являлись не чем иным, как сплетнями, распускаемыми не самыми умными людьми, пытающимися снискать себе известность в обществе таким способом.
Однако литературоведы обратили свое внимание еще на одну версию произошедшего. В письмах современников поэта указывается, что они полагали, что несчастный Мартынов являлся братом «княжны Мэри». Напомним, что именно в это время вышел роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», в котором главный герой – усталый от жизни себялюбец Печорин – влюбляет в себя от скуки невинную девушку – княжну Мери, чтобы потом посмеяться над ее чувствами и бросить ее.
Наивно полагать, что в образе главного героя Лермонтов рассказал о своей жизненной ситуации. Однако такие события, как выход в свет романа, его популярность и гибель Лермонтова на дуэли практически совпали по времени, поэтому эта версия встречается в изданиях, посвященных памяти поэта, до сих пор. Хотя вряд ли она близка к истине.
Таким образом, вопросы о ранней гибели Лермонтова, причины дуэли с Мартыновым, обстоятельства, предшествующие ссоре поэта с его оппонентом, до сих пор до конца не выяснены. Известно только одно: 15 июля 1841 года Россия потеряла своего гениального сына, который смог бы написать еще много талантливых произведений.
Дуэль Лермонтова с Мартыновым
Дуэль М.Ю. Лермонтова с Н.С. Мартыновым состоялась во вторник 15 июля 1841 г. близ Пятигорска, у подножия горы Машук. Лермонтов был убит выстрелом в грудь навылет. Многие обстоятельства этого трагического события остаются неясными, поскольку показания очевидцев — самого Мартынова и секундантов М.П. Глебова и А.И. Васильчикова — давались на следствии, когда участники дуэли были озабочены не столько установлением истины, сколько тем, чтобы приуменьшить собственную вину.
Причины дуэли. Мартынов показал на следствии: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет… На вечере в одном частном доме,— за два дня до дуэли,— он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову,— на каждом шагу показывая явное желание мне досадить.— Я решился положить этому конец». Глебов показал: «Поводом к этой дуэли были насмешки со стороны Лермонтова на счет Мартынова, который, как говорил мне, предупреждал несколько раз Лермонтова…». Васильчиков показал: «О причине дуэли знаю только, что в воскресенье 13-го июля поручик Лермонтов обидел майора Мартынова насмешливыми словами; при ком это было и кто слышал сию ссору, не знаю. Также неизвестно мне, чтобы между ними была какая-либо давнишняя ссора или вражда…».
На те же причины (но с благоприятными для Лермонтова акцентами и не опуская собственных имен) указывают другие очевидцы: компания молодых офицеров, в том числе Лермонтов и Мартынов, часто собиралась в доме генеральши М.И. Верзилиной; шутки, острословие, танцы, флирт были непременной чертой этих вечеров. Лермонтов и Мартынов ухаживали за дочерью Верзилиной — Э.А. Клингенберг (впоследствии Шан-Гирей), которой и принадлежит наиболее подробное описание роковой ссоры: «13-го июля собралось к нам несколько девиц и мужчин… Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык… Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его «montagnard au grand poignard» («горец с большим кинжалом».— Ред.). (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову… Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора».
Вызов на дуэль. Объяснение Лермонтова с Мартыновым по поводу ссоры произошло тотчас по выходе из дома Верзилиной вечером 13 июля. Их разговора никто, по-видимому, не слышал, и воспроизвести его мог только Мартынов; но Мартынов хорошо понимал значение именно этой части показаний: от того, кто будет признан инициатором дуэли, зависела мера наказания — вся его дальнейшая судьба. Вопрос этот занял на следствии центральное место, и Мартынов тщательно отрабатывал свои ответы. В его передаче диалог принял следующую форму: «…я сказал ему, что я прежде просил его прекратить эти несносные для меня шутки,— но что теперь, предупреждаю, что если он еще раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты,— то я заставлю его перестать.— Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду: что ему тон моей проповеди не нравится: что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет,— и в довершение сказал мне: «Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь,— следовательно ты никого этим не испугаешь»… Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта».
Такое течение разговора означало фактически вызов со стороны Лермонтова: прося «оставить свои шутки» и намекая на возможность дуэли лишь в случае неисполнения законной просьбы, Мартынов делал «шаг к сохранению мира». Лермонтов же своим ответом отрезал путь к примирению и провоцировал вызов. Так представил дело Мартынов. Так представили его и секунданты.
Между тем существует важное свидетельство того, что акценты в пользу Мартынова в показаниях секундантов появились уже в ходе следствия; в первые же часы после дуэли они говорили другое. Это свидетельство — письмо Траскина, который в качестве старшего воинского начальника в Пятигорске встретился с Глебовым и Васильчиковым еще до того, как им были предъявлены вопросы Следственной комиссии, и на основании их устных показаний сообщал П.X. Граббе: «Мартынов сказал ему, что он заставит его замолчать… Лермонтов ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным». Таким образом, в передаче Траскина, слова раздраженного Мартынова лишены смягчающего оттенка (столь тщательно акцентированного в показаниях перед Следственной комиссией) и звучат как прямая угроза; ответ же Лермонтова, сохраняя необходимую меру достоинства, несет в себе миролюбивые интонации. Картина, представленная Траскиным, в большей мере соответствует представлениям современного Лермонтоведения (сложившимся в результате кропотливого сопоставления всех деталей дуэльной истории), чем показания Мартынова, Глебова и Васильчикова, тенденциозность которых подозревали и многие современники, и позднейшие исследователи.
Секунданты. В официальных документах фигурируют имена двух секундантов — Глебова и Васильчикова; в действительности же на месте дуэли присутствовали четыре секунданта: как известно из мемуаров, решено было скрыть от следствия участие в дуэли А.А. Столыпина (Монго) и С.В. Трубецкого, т.к. во время суда они могли поплатиться больше других (и Столыпин, и Трубецкой находились на Кавказе на положении сосланных, к тому же было известно, что их обоих ненавидел Николай I). Это решение повлекло за собой и другие изменения в показаниях. Пришлось перераспределить роли двух оставшихся секундантов: Глебов назвал себя секундантом Мартынова, Васильчиков — секундантом Лермонтова. В письме к Д.А. Столыпину 1841 г. Глебов давал обратное распределение функций. Не исключается, однако, что секундантами Лермонтова были Столыпин и Трубецкой. Существует, впрочем, серьезно аргументированное предположение, что Столыпин и Трубецкой опоздали к месту дуэли из-за сильного ливня и дуэль действительно состоялась при двух свидетелях «по договоренности обеих сторон». Необходимостью скрыть участие в дуэли Столыпина и Трубецкого объясняется также путаница в показаниях о том, кто с кем и на чем приехал к месту поединка.
Дуэль. Согласно показаниям участников, дуэль происходила 15 июля около 7 часов вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль северо-западного склона горы Машук, в четырех верстах от города. На следующий день при осмотре указанного места Следственной комиссией замечена была «истоптанная трава и следы от беговых дрожек», а «на месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него истекшая». Впрочем, время и место дуэли не вызывали сомнений. Дальнейшие показания постепенно уклоняются от истины. Мартынов: «Был отмерен барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по десяти.— Мы стали на крайних точках.— По условию дуэли каждый из нас имел право стрелять когда ему вздумается,— стоя на месте или подходя к барьеру…». Но в черновике показаний Мартынова было не так: «Условия дуэли были: 1-е. Каждый имеет право стрелять, когда ему угодно… 2-е. Осечки должны были считаться за выстрелы. 3-е. После первого промаха… противник имел право вызвать выстрелившего на барьер. 4-е. Более трех выстрелов с каждой стороны не было допущено…». Прочитав черновик, Глебов прислал записку Мартынову: «Я должен же сказать, что уговаривал тебя на условия более легкие… Теперь покамест не упоминай о условии 3 выстрелов; если же позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду» («РА», 1893 г., № 8, с. 600). «Запроса» не последовало, и Мартынов «всей правды» не сказал: смертельные условия дуэли (право каждого на три выстрела с вызовом отстрелявшегося на барьер) были от следствия скрыты. Есть основания сомневаться, что расстояние между барьерами было 15 шагов: Васильчиков позже говорил о 10 («РА», 1872 г., № 1, с. 211). Существует версия, что непомерно тяжелые условия дуэли предложил Р. Дорохов, пытаясь заставить Лермонтова и Мартынова отказаться от поединка. То обстоятельство, что на месте поединка не было ни врача, ни экипажа на случай рокового исхода, позволяет предполагать, что секунданты до последней минуты надеялись на мирный исход.
Однако события развивались по-иному. Мартынов: «…Я первый пришел на барьер; ждал несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустил курок…». Васильчиков: «…расставив противников, мы, секунданты, зарядили пистолеты (установлено, что были использованы дальнобойные крупнокалиберные дуэльные пистолеты Кухенройтера с кремнево-ударными запалами и нарезным стволом, принадлежавшие А.А. Столыпину,— «РЛ», 1966, № 2, с. 122, 126-27.— Ред.), и по данному знаку господа дуэлисты начали сходиться: дойдя до барьера, оба стали; майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела; из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух». Глебов: «Дуэлисты стрелялись… на расстоянии 15 шагов и сходились на барьер по данному мною знаку… После первого выстрела, сделанного Мартыновым, Лермонтов упал, будучи ранен в правый бок навылет, почему и не мог сделать своего выстрела». Между тем в Пятигорске распространился слух, что Лермонтов категорически отказался стрелять в Мартынова и разрядил свой пистолет в воздух. На это указывают почти все известные нам источники: записи в дневниках А.Я. Булгакова и Ю.Ф. Самарина, письма из Пятигорска и Москвы К. Любомирского, А. Елагина, М.Н. Каткова, А.А. Кикина и др.
Первое из этих утверждений не вызывает сомнений: Траскин, который, как упоминалось, имел возможность первым допросить Глебова и Васильчикова, писал генерал Граббе 17 июля: «Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова» («РЛ», 1974, № 1, с. 124-25). Вероятно, соответствует истине и слух о том, что Лермонтов выстрелил (или, по крайней мере, готовился выстрелить) в воздух. В акте медицинского осмотра трупа указывается: «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны». Но такой угол раневого канала (от 12-го ребра до противоположного 5-го межреберья уклон при нормальном положении туловища составляет не менее 35°) мог возникнуть только в случае, если пуля попала в Лермонтова, когда он стоял повернувшись к противнику правым боком (классическая поза дуэлянта) с сильно вытянутой вверх правой рукой, отогнувшись для равновесия влево.
В пользу выстрела в воздух свидетельствуют и тот факт, что пистолет Лермонтова после дуэли оказался разряженным, и обмолвка Мартынова на следствии: «Хотя и было положено между нами считать осечку за выстрел, но у его пистолета осечки не было», и позднейшее признание Васильчикова: «…он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета…». На вопрос изумленного Висковатого (которому Васильчиков сделал это сенсационное признание) — «отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующее, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять», бывший секундант ответил, что прежде «он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его». Итак, секунданты скрыли от следствия еще один факт — пожалуй, самый важный: Мартынов стрелял в Лермонтова не только будучи уверенным, что тот в него не целится и не выстрелит, но именно в тот самый момент, когда Лермонтов поднял руку с пистолетом и, возможно, даже успел выстрелить в воздух (необычный угол раневого канала служил одно время главным аргументом для обоснования фантастической версии, что в Лермонтова стрелял не Мартынов, а некто спрятанный в кустах на скале, нависающей над дуэльной площадкой.
После дуэли. Лермонтов скончался, не приходя в сознание, в течение нескольких минут. Васильчиков поскакал в город за врачом, остальные секунданты остались у трупа. Васильчиков вернулся ни с чем: из-за сильного ненастья (во всех источниках упоминается, что 15 июля то начинались, то прекращались ливневые дожди; по-видимому, противники стрелялись под дождем; сильная гроза продолжалась какое-то время после дуэли) никто не соглашался ехать. Затем Глебов и Столыпин уехали в Пятигорск, где наняли телегу и отправили с нею к месту происшествия кучера Лермонтова — Ивана Вертюкова и «человека Мартынова» — Илью Козлова, которые и привезли тело на квартиру Лермонтова около 11 часов вечера.
Загрузка...