Краткое содержание Нагибин Мой первый друг, мой друг бесценный
Все началось с того, что нас определили в далекую от дома школу. Здесь мы были чужаками, и, чтобы избежать стычек, домой ходили группой. Пройдя бульвар, мы обычно расслаблялись и начинали дурачиться. Ну а, достигнув Телеграфного переулка, и вовсе прекращали бояться. Вместо этого мы боролись, орали песни и играли в снежки, если дело было зимой.
Однажды я заметил тонкого бледного мальчика. Он стоял в стороне и с тихим восхищением наблюдал забавы ребят. Поиграть его никто не приглашал. Со временем, я поймал себя на мысли, что выставляюсь перед ними, громко крича и жестикулируя. Вспыхнувшая обозленность на себя перекинулась на этого незнакомца. Почему он все время тянулся за нами?
Ребята подняли меня на смех – оказалось, мальчика звали Павлик и жил он в моем доме этажом ниже. И я сразу изменил свое отношение, решив втянуть его в наши забавы. Так началась наша дружба. Хотя на тот момент я не считал эти отношения дружбой, скорее знакомством. На ту пору у меня уже был лучший друг.
Черноволосый, стриженый под девочку Митя Гребенников дружил со мной уже больше 5 лет. Сын адвоката, он умел ввернуть высокопарные фразы в момент, когда мы ссорились из-за его высокомерности или хвастовства. Вздорный характером, он всегда был готов к ссоре и последующему скорому примирению, которое он облекал в пышность фраз.
Мите нравилось ходить со мной в обнимку, подчеркивая дружбу, фотографироваться на Чистых прудах. На фоне его девчачьей красоты я выглядел заурядно.
Однажды друг оболгал меня, рассказав о карточной игре на деньги, за которой был пойман сам. Мы помирились и еще два года играли в это подобие дружбы, но потом я понял, где скрывалась истинная дружба. Она была этажом ниже.
С Павликом мы были всегда вместе. Со стороны казалось, что ведущий я, а он ходит все время за мной. Но на самом деле это я нуждался в его нравственной чистоте.
А потом я соврал на уроке немецкого, что Павлик не сказал мне о заданном на дом стихе.
Я поступил подло и низко, но не потому, что оболгал, а потому, что предал друга.
Год спустя я написал ему записку с просьбой прийти, и он пришел мгновенно, словно поняв, что за этот год во мне умерло что-то мерзкое…
Так мы снова стали друзьями. Взрослели, искали свои увлечения вместе – в физике, химии, географии. Не могли найти, пока я не начал писать рассказы, а Павлик пробовать себя на сцене.
А потом началась война.
Окруженный немцами в здании сельсовета Павлик с остатками отряда отказались сдаться в плен. Здание подожгли, но ни один человек оттуда не вышел.
Он до сих пор является мне во снах, отчужденный, как в тот год ссоры. Я пересматривал свою жизнь и не мог найти, в чем я перед ним виноват.
А потом понял, что виноват во всем плохом, происходящем на земле, поскольку сам являюсь единицей человеческого общества. И наша ответственность перед остальными намного больше, чем кажется.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Нагибин. Все произведения
Мой первый друг, мой друг бесценный. Картинка к рассказу
Сейчас читают
Главная героиня повести А. Толстого «Гадюка» – Ольга, которая совсем еще молодой попала на гражданскую войну. Ольга была дочерью купца, которого убили во время налета, а она сама чудом спаслась.
Повествование начинается с объявления по радио о смертельной болезни Сталина. Автор приводит описание семей трех девочек-школьниц, – Тамары, Гали и Ольги. Родители девочек, выслушав объявление, сделали вывод
В семье Тамары Ивановны случилась беда – пропала шестнадцатилетняя дочь Светлана. Девочка всегда возвращалась домой до девяти часов вечера – этого требовали родители, но была уже ночь, и мать сильно тревожилась
Повествование начинается с образа Венеры Милосской и тех слов, что сказал о ней герой произведения Тургенева Потугин. Затем рассказчик говорит о том, что побывав на днях в одном губернском городе, с горечью осознал
Повествование ведется от лица мужчины, живущего с женой и детьми в доме на два хозяина. Соседями супругов являются Нюшка (Анна Павловна) и ее отец – восьмидесятилетний дядя Павел.
Мой первый друг, мой друг бесценный
Рассказчик вспоминает о своём друге, которого потерял сорок лет назад. Повествование ведётся от первого лица.
Все ребята старого московского двора учились в двух ближайших школах, но Юре не повезло. В год, когда он пошёл учиться, был большой наплыв учеников, и часть ребят отправили в отдалённую от дома школу. Эта была «чужая территория». Чтобы избежать драки с местными, ребята ходили в школу и из школы большой компанией. Только на «своей территории» они расслаблялись и начинали играть в снежки.
Во время одного из снежных сражений Юра увидел незнакомого мальчика — тот стоял в сторонке и робко улыбался. Оказалось, что мальчик живёт в Юрином подъезде, просто родители всё детство «выгуливали» его в церковном садике, подальше от плохой компании.
На следующий день Юра вовлёк мальчика в игру, и вскоре они с Павликом подружились.
Каким же запасом индивидуальности обладал этот мальчик, затем юноша ‹…› если сумел так прочно войти в душу другого человека.
До знакомства с Павликом Юра «уже был искушён в дружбе» — у него имелся закадычный друг детства, красивый, стриженный под девочку, Митя — «слабодушный, чувствительный, слезливый, способный к истерическим вспышкам ярости». От отца-адвоката «Митя унаследовал дар велеречия» и пользовался им, когда Юра замечал, что друг завидует ему или ябедничает.
Митина вздорность и постоянная готовность к ссоре казались Юре «непременной принадлежностью дружбы», но Павлик показал ему, что существует иная, настоящая дружба. Поначалу Юра покровительствовал робкому мальчику, «вводил его в свет», и постепенно все начали считать его главным в этой паре.
На самом деле друзья не зависели друг от друга. Общаясь с Митей, Юра привык «к моральному соглашательству», а потому нравственный кодекс Павлика был строже и чище.
Прощение предательства немногим отличается от самого предательства.
Родители опекали Павлика только в раннем детстве. Повзрослев, он стал полностью самостоятельным. Павлик любил родителей, но не позволял им управлять своей жизнью, и те переключились на его младшего брата.
Павлик никогда не вступал в сделку с совестью, из-за чего его дружба с Юрой однажды чуть не закончилась. Благодаря репетитору, Юра с детства прекрасно знал немецкий язык. Учительница любила его за «истинно берлинское произношение», и никогда не спрашивала домашнее задание, тем более что учить его Юра считал ниже своего достоинства. Но однажды учительница вызвала Юру к доске. Заданного им стихотворения Юра не выучил — он отсутствовал несколько дней и не знал, что задавали. Оправдываясь, он сказал, что Павлик не сообщил ему о домашнем задании. На самом деле Юра сам не спросил, что было задано.
Павлик воспринял это как предательство и целый год не разговаривал с Юрой. Тот много раз пытался помириться с ним без выяснения отношений, но Павлик этого не хотел — он презирал обходные пути, и ему не нужен был тот Юра, каким он раскрылся на уроке немецкого. Примирение произошло, когда Павлик понял, что его друг изменился.
Природа дружбы иная, чем у любви. Легко любить ни за что и очень трудно — за что-нибудь.
Павлик был «умственным» мальчиком, но родители не обеспечивали ему «питательной среды». Отец Павлика был часовщиком и интересовался исключительно часами. Его мать казалась женщиной, «не ведавшей, что изобретено книгопечатание», хотя её братья — химик и биолог — были крупными учёными. В семье Юры царил культ книг, и это было необходимо Павлику как воздух.
С каждым годом друзья становились всё ближе друг другу. Вопрос «Кем быть?» встал перед ними гораздо раньше, чем перед их сверстниками. Ярко выраженных пристрастий у ребят не было, и они начали искать себя. Павлик решил пойти по стопам одного из своих знаменитых дядьёв. Друзья варили гуталин, не дававший обуви блеска, и красные чернила, пачкавшие всё, кроме бумаги.
Поняв, что химиков из них не выйдет, ребята переключились на физику, а после неё — на географию, ботанику, электротехнику. В перерывах они учились балансировке, удерживая на носу или подбородке разные предметы, чем приводили в ужас Юрину маму.
Тем временем Юра начал писать рассказы, а Павлик стал актёром любительской сцены. Наконец, друзья поняли, что это и есть их призвание. Юра поступил на сценарный факультет института киноискусств. Павлик же «провалился на режиссёрском», но на следующий год блестяще сдал экзамены не только во ВГИК, но и ещё в два института.
В первый день войны Павлик ушёл на фронт, а Юру «забраковали». Вскоре Павлик погиб. Немцы окружили его отряд, засевший в здании сельсовета, и предложили сдаться. Павлику стоило только поднять руки, и жизнь его была бы спасена, но он оказался и сгорел заживо вместе с солдатами.
Сорок лет прошло, а Юре всё ещё снится Павлик. Во сне он возвращается с фронта живым, но не хочет подходить к другу, говорить с ним. Проснувшись, Юра перебирает свою жизнь, пытаясь найти в ней вину, которая заслуживает такой казни. Ему начинает казаться, что он повинен во всём зле, творящемся на земле.
Мы все виноваты друг перед другом и во сто крат сильней — перед мёртвыми. И надо все время помнить об этой своей вине, — быть может, тогда исполнится самая святая мечта: ‹…› вернуть к жизни ушедших.
Однажды приятель пригласил Юру на недавно купленную им дачу — сходить по грибы. Прогуливаясь по лесу, Юра наткнулся на следы давних сражений и вдруг понял, что где-то здесь и погиб Павлик. Впервые он подумал, что в окружённом врагами сельсовете «творилась не смерть, а последняя жизнь Павлика».
Наша ответственность друг перед другом велика. В любой момент нас может призвать и умирающий, и герой, и усталый человек, и ребёнок. Это будет «зов на помощь, но одновременно и на суд».
Юрий Нагибин – Мой первый друг, мой друг бесценный
Юрий Нагибин – Мой первый друг, мой друг бесценный краткое содержание
Для среднего школьного возраста.
Мой первый друг, мой друг бесценный – читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Юрий Маркович Нагибин
Мой первый друг, мой друг бесценный
Мы жили в одном подъезде, но не знали друг друга. Далеко не все ребята нашего дома принадлежали к дворовой вольнице. Иные родители, уберегая своих чад от тлетворного влияния двора, отправляли их гулять в чинный сад при Лазаревском институте или в церковный садик, где старые лапчатые клены осеняли гробницу бояр Матвеевых.
Там, изнывая от скуки под надзором дряхлых богомольных нянек, дети украдкой постигали тайны, о которых двор вещал во весь голос. Боязливо и жадно разбирали они наскальные письмена на стенах боярской гробницы и пьедестале памятника статскому советнику и кавалеру Лазареву. Мой будущий друг не по своей вине делил участь этих жалких, тепличных детей.
Все ребята Армянского и прилегающих переулков учились в двух рядом расположенных школах, по другую сторону Покровки. Одна находилась в Старосадском, под боком у немецкой кирхи[1], другая — в Спасоглинищевском переулке. Мне не повезло. В год, когда я поступал, наплыв оказался столь велик, что эти школы не смогли принять всех желающих. С группой наших ребят я попал в очень далекую от дома 40-ю школу в Лобковском переулке, за Чистыми прудами.
Мы сразу поняли, что нам придется солоно. Здесь царили Чистопрудные, а мы считались чужаками, непрошеными пришельцами. Со временем все станут равны и едины под школьным стягом. Поначалу здоровый инстинкт самосохранения заставлял нас держаться тесной группой. Мы объединялись на переменках, гуртом ходили в школу и гуртом возвращались домой. Самым опасным был переход через бульвар, здесь мы держали воинский строй. Достигнув устья Телеграфного переулка, несколько расслаблялись, за Потаповским, чувствуя себя в полной безопасности, начинали дурачиться, орать песни, бороться, а с наступлением зимы завязывать лихие снежные баталии.
В Телеграфном я впервые приметил этого длинного, тонкого, бледно-веснушчатого мальчика с большими серо-голубыми глазами в пол-лица. Стоя в сторонке и наклонив голову к плечу, он с тихим, независтливым восхищением наблюдал наши молодецкие забавы. Он чуть вздрагивал, когда пущенный дружеской, но чуждой снисхождения рукой снежок залеплял чей-то рот или глазницу, скупо улыбался особо залихватским выходкам, слабый румянец скованного возбуждения окрашивал его щеки. И в какой-то момент я поймал себя на том, что слишком громко кричу, преувеличенно жестикулирую, симулирую неуместное, не по игре, бесстрашие. Я понял, что выставляюсь перед незнакомым мальчиком, и возненавидел его. Чего он трется возле нас? Какого черта ему надо? Уж не подослан ли он нашими врагами. Но когда я высказал ребятам свои подозрения, меня подняли на смех:
— Белены объелся? Да он же из нашего дома.
Оказалось, мальчик живет в одном подъезде со мной, этажом ниже, и учится в нашей школе, в параллельном классе. Удивительно, что мы никогда не встречались! Я сразу изменил свое отношение к сероглазому мальчику. Его мнимая настырность обернулась тонкой деликатностью: он имел право водить компанию с нами, но не хотел навязываться, терпеливо ожидая, когда его позовут. И я взял это на себя.
Во время очередной снежной битвы я стал швырять в него снежками. Первый снежок, угодивший ему в плечо, смутил и вроде бы огорчил мальчика, следующий вызвал нерешительную улыбку на его лице, и лишь после третьего поверил он в чудо своего причастия и, захватив в горсть снега, пустил в меня ответный снаряд. Когда схватка кончилась, я спросил его:
— Ты под нами живешь?
— Да, — сказал мальчик. — Наши окна выходят на Телеграфный.
— Значит, ты под тетей Катей живешь? У вас одна комната?
— Две. Вторая темная.
— У нас тоже. Только светлая выходит на помойку. — После этих светских подробностей я решил представиться. — Меня зовут Юра, а тебя?
И мальчик сказал:
…Тому сорок три года… Сколько было потом знакомств, сколько звучало в моих ушах имен, ничто не сравнится с тем мгновением, когда в заснеженном московском переулке долговязый мальчик негромко назвал себя: Павлик.
Каким же запасом индивидуальности обладал этот мальчик, затем юноша — взрослым ему не довелось стать, — если сумел так прочно войти в душу другого человека, отнюдь не пленника прошлого при всей любви к своему детству. Слов нет, я из тех, кто охотно вызывает духов былого, но живу я не во мгле минувшего, а на жестком свету настоящего, и Павлик для меня не воспоминание, а соучастник моей жизни. Порой чувство его продолжающегося во мне существования настолько сильно, что я начинаю верить: если твое вещество вошло в вещество того, кто будет жить после тебя, значит, ты не умрешь весь. Пусть это и не бессмертие, но все-таки победа над смертью.
Я знаю, что еще не могу написать о Павлике по-настоящему. И неизвестно, смогу ли когда-нибудь написать. Мне очень многое непонятно, ну хотя бы что значит в символике бытия смерть двадцатилетних. И все же он должен быть в этой книге, без него, говоря словами Андрея Платонова, народ моего детства неполон.
Поначалу наше знакомство больше значило для Павлика, нежели для меня. Я уже был искушен в дружбе. Помимо рядовых и добрых друзей, у меня имелся закадычный друг, чернявый, густоволосый, подстриженный под девочку Митя Гребенников. Наша дружба началась в нежном возрасте, трех с половиной лет, и в описываемую пору насчитывала пятилетнюю давность.
Митя был жителем нашего дома, но с год назад его родители поменяли квартиру. Митя оказался по соседству, в большом шестиэтажном доме на углу Сверчкова и Потаповского, и ужасно заважничал. Дом был, правда, хоть куда, с роскошными парадными, тяжелыми дверями и просторным плавным лифтом. Митя, не уставая, хвастался своим домом: «Когда глядишь на Москву с шестого этажа…», «Не понимаю, как люди обходятся без лифта…». Я деликатно напомнил, что совсем недавно он жил в нашем доме и прекрасно обходился без лифта. Глядя на меня влажными, темными, как чернослив, глазами, Митя брезгливо сказал, что это время кажется ему страшным сном. За такое следовало набить морду. Но Митя не только внешне походил на девчонку — он был слабодушный, чувствительный, слезливый, способный к истерическим вспышкам ярости, — и на него рука не поднималась. И все-таки я ему всыпал. С истошным ревом он схватил фруктовый нож и попытался меня зарезать. Впрочем, по-женски отходчивый, он чуть ли не на другой день полез мириться. «Наша дружба больше нас самих, мы не имеем права терять ее» — вот какие фразы умел он загибать, и еще похлеще. Отец у него был адвокатом, и Митя унаследовал дар велеречия.
Наша драгоценная дружба едва не рухнула в первый же школьный день. Мы попали в одну школу, и наши матери позаботились усадить нас за одну парту. Когда выбирали классное самоуправление, Митя предложил меня в санитары. А я не назвал его имени, когда выдвигали кандидатуры на другие общественные посты.
Юрий Нагибин – Мой первый друг, мой друг бесценный
Юрий Нагибин – Мой первый друг, мой друг бесценный краткое содержание
Мой первый друг, мой друг бесценный читать онлайн бесплатно
Но Скрябин не мог без музыки, а Пастернак мог — и отступился. Мы тоже могли без физики…
Миновала, поглотив уйму времени и сил, но не захватив души, география с картами, атласами, глобусами, с книгами о Ливингстоне, Стэнли, Миклухо-Маклае и Пржевальском; ботаника с гербариями, с тонким волнующим ароматом засушенных цветов, трав, листьев, с приобретением в складчину слабенького микроскопа; электротехника, отмеченная серией коротких замыканий и одним серьезным пожаром, — была красная машина и тревожный звон колокола, и сперва плоское, затем по-удавьи округлившееся, долгое тело шланга, и бравые, расторопные пожарники в сияющих золотых касках…
Наш отдых от трудов праведных был не менее изнурителен и целенаправлен. «Перерыв!» — объявлял Павлик и ставил на нос кий от настольного бильярда, или стул, или половую щетку, или цветок, если дело происходило летом. Я немедленно следовал его примеру.
Мы увлекались балансированием, посмотрев в мюзик-холле номер австрийского гастролера, мага и волшебника. Он балансировал на слабо натянутом канате, держа на кончике раскляпанного носа полутораметровый стальной штырь с подносом, на котором стоял кипящий самовар и чайный сервиз. «Этому можно научиться», — задумчиво сказал Павлик, заставив меня поежиться.
Я уже знал, что у Павлика слово не расходится с делом. Знал боками и легким сотрясением мозга. Когда награждали первых девушек-парашютисток, Павлик решил, что ради поддержания мужской чести мы тоже должны совершить прыжок с двумя зонтиками из окна его кухни во двор. Хорошо еще, что мужская честь удовлетворилась прыжком из его кухни, а не из моей, находившейся на этаж выше.
Мы раздобыли зонтики и кинули жребий, кому прыгать первым. Выпало мне. Я не особенно волновался: несколько пробных прыжков с платяного шкафа убедили нас, что зонтики держат не хуже парашюта. Я влез на подоконник, затем стал на карниз. Внизу подо мной светлела полоска асфальта, дальше двор был вымощен булыжником. Я видел круглые картузы возчиков, плешь дворника Валида, макушки играющих в классы девчонок, спины лошадей. И я шагнул туда, к ним, вниз. На мгновение показалось, что плотная струя воздуха подхватила меня, вслед за тем двор со всем, что его населяло, подскочил вверх и ударил меня в пятки. Что-то взболтнулось в голове, и я потерял сознание.
Вокруг меня хлопотали люди, когда сверху примчался Павлик. Поразив всех своим чудовищным бессердечием, он даже не глянул на поверженного друга, схватил зонтики и, убедившись, что они не пострадали, пулей взлетел наверх. Через секунду он распластался рядом со мной. Все же его приземление оказалось удачнее: он отделался потерей половинки переднего зуба…
Не стоит думать, что балансирование — невинная забава, когда этим занимаешься на пару с Павликом. Вот как все это выглядело в ту пору, когда после долгих беспощадных тренировок мы сравнялись с австрийским виртуозом.
По команде мы разом вскидывали на нос, лоб или подбородок какой-нибудь предмет. Миг-другой — обретен центр равновесия, и предмет застывает в совершенной неподвижности. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут, полчаса, голова, откинутая назад, затекает, пора кончать, но никому не хочется сдаваться.
Приходит мать с покупками. Мы приветствуем ее, не меняя позы. Она идет в темную комнату, переодевается там, достает швейную машинку, что-то шьет, тихонько напевая про себя. Затем прячет машинку в шкаф, выходит и застает нас в той же позе.
— Какой кошмар! — больным голосом говорит она и идет на кухню.
Через некоторое время возвращается с кофейником в руке — ничего не изменилось.
— Господи! Вы посмотрели бы на себя со стороны — законченные идиоты. Вас же удар хватит.
Мать недалека от истины: в затылке тяжесть, — видно, вся кровь скопилась там. Пробую заговорить Павлику зубы: уроки, мол, не сделаны, мне дали на один вечер пьесу Жироду «Троянской войны не будет», — ни ответа, ни привета. Проходит еще минут двадцать. Смерть начинает казаться избавлением, но я еще цепляюсь за жизнь.
— Давай так, — предлагаю я, — считаем до трех, и все!
— Как хочешь, — равнодушно отзывается Павлик.
Мы враз обретаем свободу. Павлик никогда не мешкает: он не нуждается в такой мелкой победе, но ему хочется, чтобы я тоже научился терпению…
Поиски своего лица продолжались… Меж тем я начал писать рассказы, а Павлик — пробовать силы на подмостках любительской сцены, но почему-то в этих своих занятиях мы уже не стремились к объединению. Я не предлагал Павлику соавторство, а он не уговаривал меня стать его партнером. Наверное, потому, что тут каждый столкнулся со своей судьбой, с единственным делом, которому должен был служить. Но мы даже самим себе не признавались, что выбор сделан. Мы обманывали себя так искренне, что по окончании школы оба подали заявление в медицинский институт, обычное прибежище тех, кто не ладит с математикой и не верит в себя на гуманитарном поприще. Лишь убедившись в тщете своего жестокого благоразумия, лишенные в непосильной зубрежке возможности заниматься тем, без чего нам жизнь была не в жизнь, мы ринулись на открывшиеся среди года факультеты киноискусства. Я с грехом пополам поступил на сценарный, Павлик провалился на режиссерском. Зато через полгода он блестяще сдал экзамены сразу в три института: в ГИТИС, куда и пошел, в тот же ВГИК, чтоб доказать себе и другим, что может туда поступить, и для спокойствия родителей в историко-архивный. «Что ж, — рассуждал его отец, — Павлик не стал врачом, но, может, я увижу его в постановке «Коварский и любовь».
Он этого не дождался. В первый день войны ребята Армянского переулка явились в военкомат. Нас с Толей Симаковым забраковали: поначалу война была разборчивой. В сентябре я получил от Павлика кое-как нацарапанную открытку с фронта: «Эти мерзавцы здорово бомбят, но ничего — живем».
А жить ему оставалось совсем немного. Он погиб под Сухиничами. Не от бомбы, не от осколка снаряда, не от прицельной или шальной пули — от своего характера. Немцы предлагали советским солдатам, захваченным врасплох в здании сельсовета, сохранить жизнь, если они положат оружие на деревянный, изрешеченный пулями пол и выйдут по одному с поднятыми руками. Но вот этого-то как раз и не могли сделать бойцы поредевшего отделения, которым командовал Павлик. Потеряв многих людей, немцы подожгли сельсовет, из пламени и дыма еще раздавались выстрелы. Ни один человек не вышел. Так рассказывали местные жители, когда вернулись наши. К тому времени от всей деревни остались лишь зола да угли.
Нет могилы Павлика, нет могилы Толи Симакова. Он погиб в Бжезинке после неудачного побега из лагеря. Серое небо третьей военной зимы приняло в себя еще клубок черного дыма.
Уходя в начале января 1942 года на фронт, я ничего не знал об участи моих друзей…
Четверть века прошло с окончания войны, прожита лучшая, главная часть жизни, а мне до сих пор то чаще, то реже каждый год снится Павлик. Сон — счастливый художник, ему не нужно заботиться о цельности сюжетной ткани, о правдоподобии, о достоверности, мотивировках, он владеет тайной, заставляющей верить ему, прощать нескладицу и даже явную нелепость. Мне всегда снится одно и то же, меняются лишь второстепенные подробности, улетучивающиеся по пробуждении и ничего не значащие в существе сна, — Павлик жив и вернулся. Непонятно, где он был все эти годы, почему не давал о себе знать. Во всяком случае, тут нет ничего зазорного для него, откупленного своей гибелью даже от плена во сне. Подразумевается, скорее, долгая утрата памяти, летаргия забывшей себя личности — сон пренебрегает точным объяснением. Довольно того, что Павлик жив и вернулся. И хотя меня тревожит и томит невнятность судьбы чудом воскресшего, все меркнет перед громадным счастьем — Павлик жив, жив. А затем начинается нечто смутное и безмерно печальное. Павлик не идет ко мне. Я ему не нужен. Возле него как-то дискретно реет его молчаливая мать, равно призрачная и во сне и в жизни и все же более необходимая вернувшемуся Павлику, чем я, единственный друг. Их осеняет какая-то общая забота, которую мне не дано разделить. Но ведь должны мы отговориться, отплакаться за все эти годы. Неужели Павлик не понимает этого, неужели он совсем забыл меня? Нет, он все понимает и ничего не забыл. Он сознательно не идет ко мне, исключает меня из своего нового бытия. За что? Я ни в чем не виноват перед ним, я не сделал ничего плохого, ему не в чем упрекнуть меня. Во сне я говорю все эти слова кому-то: то ли его матери — в тщетной надежде, что это дискретное существо поможет мне, то ли самому Павлику, но не прямо, а на неслышном человеку языке рыб. Но он-то слышит меня и не отзывается. Вдруг он возникает рядом со мной, холодно кивает и молча проходит мимо.
Я просыпаюсь с мокрым лицом и долго думаю об этом сне, испытывая въяве острую душевную боль. Я перебираю свою жизнь, поступки, отношения с людьми, все наработанное и ненаработанное и не нахожу вины за собой, вины, заслуживающей такой казни. Но может быть, там, откуда пришел Павлик, иные мерила, быть может, мы сами некогда иначе мерили себя.
Детский час
для детей и родителей
Отзыв о рассказе Нагибина «Мой первый друг, мой друг бесценный»
Главные герои рассказа Юрия Нагибина «Мой первый друг, мой друг бесценный» — два мальчика, жившие в одном доме. Одного из них звали Юра. Поначалу они были незнакомы друг с другом.
Школа, в которой учились мальчики, находилась далеко от дома, и после занятий те, кто жил в одном дворе, устраивали по пути домой шумные игры.
Однажды зимой, когда ребята после занятий играли в снежки, Юра обратил внимание на мальчика, который стоял поодаль и наблюдал за игрой. От знакомых ребят Юра узнал, что этот мальчик живет в его доме и учится в той же школе.
Юра познакомился с этим мальчиком и узнал, что его зовут Павликом. Оказалось, что Павлик живет этажом ниже Юры. Так началась их дружба. До знакомства с Павликом Юра дружил с мальчиком по имени Митя, который имел сложный характер, и дружить с ним было трудно. Митя часто обижался на Юру по разным пустяковым поводам, но потом быстро успокаивался и приходил мириться.
Павлик был совсем другим. Он обладал особой нравственной силой, которая давала ему психологическое превосходство над другими людьми. Павлик совершенно не принимал никаких сделок с совестью. Однажды, когда Юре и Павлику было уже по четырнадцать лет, произошел случай, показавший, насколько Павлик не приемлет предательства в дружбе.
Юра с детства занимался немецким языком и хорошо знал его. Учительница немецкого языка выделяла его среди других учеников и ставила Юре хорошие оценки. Но однажды она вызвала Юру к доске и стала спрашивать стихотворение, которое Юра не выучил, потому что несколько дней не ходил в школу. И тут Юра не нашел ничего лучшего, как сказать учительнице, что Павлик ничего не сказал ему про домашнее задание по немецкому языку. Тогда учительница отчитала Павлика, а Юре разрешила прочитать любое стихотворение по его выбору.
Но когда Юра вернулся на свое место, он обнаружил, что Павлика рядом нет. Оказалось, что тот собрал свои вещи и пересел за другую парту. После того случая Павлик целый год не общался с Юрой, не желая простить другу предательства. И только когда Павлик понял, что Юра изменился, он снова стал с ним общаться.
Большой проблемой для двух друзей было определение призвания в жизни. Они одинаково ровно учились по всем предметам и не могли решить для себя, кем хотят стать во взрослой жизни. Сначала они занялись химией и с увлечением варили гуталин. После химии настал черед физики, но и она не увлекла ребят. Потом было увлечение географией, а вслед за ней – электротехникой, закончившееся пожаром в квартире и вызовом пожарных.
Потом друзья надолго увлеклись балансированием и могли часами держать на носу различные предметы, вызывая недовольство родителей столь бестолковым занятием. Еще были прыжки с зонтиками из окна кухни, которые заканчивались выбитыми зубами.
Но со временем пристрастия друзей определились: Юра начал писать рассказы, а Павлик увлекся сценой и начал выступать в любительском театре. А потом война все расставила по своим местам. Павлик сразу ушел на фронт и вскоре погиб. Как потом узнал Юра, немцы предлагали Павлику и его товарищам сдаться в плен, но Павлик не стал этого делать и погиб в бою с врагами.
С той поры прошло много лет. Юра стал взрослым человеком, но он до сих пор испытывает чувство вины перед Павликом за то, что не стал таким, как он – человеком, неспособным на сделки с совестью.
Таково краткое содержание рассказа.
Главная мысль рассказа Нагибина «Мой первый друг, мой друг бесценный» заключается в том, что в дружбе самое важное – перенять у друга все лучшее, что есть в его характере. Павлик был человеком высоконравственным, не способным на сделки с совестью и на предательство. В первые дни войны он мог сдаться в плен и остаться в живых, но он не стал этого делать и предпочел погибнуть в бою. Юра ценил душевные качества своего друга, но считал, что он сам не смог до конца стать таким же, как Павлик.
Рассказ Нагибина «Мой первый друг, мой друг бесценный» учит ценить дружбу и никогда не предавать друзей. Юра, учась в школе, однажды выставил Павлика в неприглядном свете, и Павлик после этого целый год не общался с Юрой, не сумев простить неоднозначный поступок друга.
В рассказе мне понравились главные герои, Юра и Павлик, которые настойчиво искали свое призвание в жизни и перепробовали множество разных увлечений. Друзья сумели найти себе дело по душе, но их планы разрушила война.
Какие пословицы подходят к рассказу Нагибина «Мой первый друг, мой друг бесценный»?
Друга иметь — себя не жалеть.
Предательством счастья не сыщешь.
За совесть, за честь хоть голову снесть.
Во всем нужно знать меру.
Эта запись защищена паролем. Введите пароль, чтобы посмотреть комментарии.
Краткое содержание «Мой первый друг мой друг бесценный» Нагибина
Рассказ является автобиографическим. Повествование ведется от первого лица. Автор рассказывает о своем полуголодном послевоенном детстве, которое, несмотря на объективные трудности, оказалось ярко озарено счастьем первой настоящей дружбы.
В год его поступления в школу наплыв детей в ближние к его дому учебные заведения был настолько велик, что школы не смогли принять всех желающих. Автор в числе других детей из своего дома «угодил» в школу в Лобковском переулке. Там ребята считаются чужаками, и «здоровый инстинкт самосохранения»
Обычно по пути домой ребята завязывают «снежные баталии» в Телеграфном переулке. Там автор впервые замечает «длинного, тонкого, бледно-веснушчатого мальчика с большими серо-голубыми глазами в пол-лица. Стоя в сторонке и наклонив голову к плечу, он с тихим, независтливым восхищением наблюдал их молодецкие забавы. Его мнимая настырность обернулась тонкой деликатностью: он имел право водить компанию. но не хотел навязываться, терпеливо ожидая, когда его позовут».
Автор узнает, что мальчик живет в их же доме, знакомится с ним. «Сколько
Поначалу автор не считает Павлика своим близким товарищем. У него уже был закадычный друг Митя Гребенников, слабодушный, чувствительный, слезливый, по-женски отходчивый, хоть и способный к истерическим вспышкам ярости. Однажды он даже бросился на автора с ножом, когда тот «всыпал» ему за то, что переехавший в новый дом Митя принялся причитать, что старое жилье он вспоминает только в кошмарном сне. «Митина вздорность, перепады настроений, чувствительные разговоры, всегдашняя готовность к ссоре, хотя бы ради сладости примирения» кажутся автору непременной принадлежностью дружбы.
Сблизившись с Павликом, он долгое время считает, что просто покровительствует робкому чужаку, не понимая, что нашел наконец настоящую дружбу. Долгое приятельство с Митей не проходит для автора бесследно: он привыкает к моральному соглашательству, привыкает прощать предательство. Например, однажды Митя доносит на товарища, что тот играл на деньги, за что, по тем времена, могли бы запросто исключить из школы. Затем Митя принимается утверждать, что сделал это для его же пользы, чтобы в нем вдруг не пробудились прежние наклонности, а затем со слезами требует «вернуть ему былое доверие ради святой дружбы». Все это выглядит фальшиво, скверно, непорядочно.
Павлик же не признает сделок с совестью. Однажды автор, который всегда блестяще учился по немецкому языку и не унижался до того, чтобы готовить домашние задания, оказывается у доски. Он не выучил стихотворение, потому что накануне не был в школе и не знал, что стихотворение вообще было задано. Чтобы избежать двойки, автор сваливает вину на Павлика, у которого он действительно спрашивал задания по всем предметам, кроме немецкого. Учительница выговаривает Павлику, тот слушает ее молча, не оправдываясь и не огрызаясь. Спустив пары, немка просит автора прочесть любое стихотворение по выбору. Он отвечает блестяще, поскольку прежде занимался с репетиторшей и немецкую поэзию знает хорошо. Получив «отлично», автор возвращается на место, но Павлика рядом с ним уже нет. Он пересел на другую парту. Автор недоумевает, что сподвигло товарища уйти от него, и замечает, что глаза у Павлика красные и налитые влагой. Прежде, даже после жестоких и неравных драк, он никогда не видел друга плачущим.
Павлик не разговаривает с автором, не отвечает на его притворно-равнодушные вопросы. Видно, что его до глубины души потрясло то, что «его предал друг. Спокойно, обыденно и публично, средь бела дня, ради грошовой выгоды предал человек, за которого он, не раздумывая, пошел бы в огонь и в воду».
Автору не хочется признаваться в собственной низости, он пытается оправдаться, но при всем желании не может этого сделать. Почти год Павлик держит его в отчуждении. Все попытки автора «помириться между прочим» не приносят успеха. Павлик «презирал всякие обходные пути, мелкие уловки и хитрости, все скользкое, уклончивое, двусмысленное — прибежище слабых душ». Павлику не нужен такой человек, каким показал себя автор на уроке немецкого. Его нравственный кодекс гораздо выше.
Однако, через год, когда автор посылает другу записку с просьбой о встрече, Павлик без всяких церемоний поднимается к нему в квартиру, как делал это прежде. Автору не надо извиняться перед ним: Павлик понял, что его друг внутренне изменился, а стало быть не должен нести ответственность за себя прежнего.
«Редкое душевное целомудрие заставляло его держать на запоре свой внутренний мир. Он не считал себя вправе навязывать людям свои мысли и соображения, взгляды и оценки, не говоря уж о сомнениях и надеждах. Посторонним людям он казался апатичным, вялым, безучастно пропускающим бытие мимо себя». Только автор прекрасно знает, «каким сильным, страстным, целенаправленным характером он обладал. Ему так и не пришлось выйти на суд людской. Все, что в нем развивалось, зрело, строилось, не успело обрести форму».
Павлик происходит из семьи людей малообразованных, мало чем интересующихся, мало к чему способных. Его отец часовщик, который временами с удовольствием вспоминает, как однажды смотрел спектакль «Коварский и любовь».
В семье автора «все думали». Здесь существует культ книг, а Павлику настроенность на культуру необходима, как воздух. В каждым годом друзья становятся все ближе и дороже друг другу.
На пороге юности их поражает «общий недуг — невыясненность устремлений». Друзья хотят «играть, а не присутствовать безмолвными статистами на сцене жизни». Они оба ровно и хорошо учатся по всем предметам, но какой-то основной страсти, которая подсказала бы друзьям, какую дорогу выбрать в жизни, ни у одного нет. Автор и Павлик активно ищут себя.
У Павлика есть два дяди, оба ученые, один физик, другой химик. Их блистательный пример заставляет ребят по очереди пробовать себя на каждом из этих поприщ. Первым делом они принимаются варить гуталин. Квартира насквозь пропитана запахом ваксы, и, чтобы жильцы не ругались, ребята чистят гуталином собственного производства всем сапоги. Но гуталин не дает блеска, и обувь приходится перечищать.
Затем автор с Павликом пытаются создать красную тушь, но толку от этого тоже никакого. Когда на обеих науках ребята ставят крест, им на глаза попадается «Охранная грамота» Б. Пастернака. Автор с Павликом читают о муках будущего поэта, мечтавшего стать композитором, но не обладавшего абсолютным слухом. Пастернак отказался от того, чтобы делать карьеру музыканта, после того, как узнал, что его кумир А. Скрябин «скрывает, как нечто постыдное, несовершенство своего слуха».
Ребята ищут себя в географии, биологии и электротехнике, что заканчивается небольшим пожаром. Их «отдых от трудов праведных» не менее изнурителен и целенаправлен. Друзья то осваивают балансировку (по часу, почти до потери сознания удерживая на носу половую щетку или бильярдный кий), то, по примеру девушек-парашютисток прыгают с большой высоты с двумя зонтами на асфальт. Для автора это кончается сотрясением мозга, а Павлик выбивает себе половинку переднего зуба.
Незаметно автор начинает писать рассказы, а Павлик пробует свои силы на подмостках любительской сцены. В этих занятиях друзья уже не спешат объединяться и чувствуют, что на сей раз «каждый столкнулся со своей судьбой». Но ни один не в силах признаться себе, что выбор сделан. По окончании школы оба подают заявления в медицинский институт — «обычное прибежище тех, кто не ладит с математикой и не верит в себя на гуманитарном поприще». Отучившись полгода, оба поступают в Институт кинематографии. Автор зачислен на сценарный, Павлик, выдержавший, кроме того, экзамены в ГИТИС (театральный институт) и Историко-архивный, начинает учиться на режиссерском факультете. Отец относится к выбору Павлика спокойно, тешит себя надеждой, что еще увидит сына в постановке «Коварский и любовь».
Однако в первый день войны ребята отправляются в военкомат. Павлик уезжает на фронт и совсем скоро геройски гибнет под Сухиничами. Немцы предлагают советским солдатам, захваченным врасплох в здании сельсовета, сохранить им жизнь, если они положат оружие и выйдут по одному с поднятыми руками. Как свидетельствовали потом немногие оставшиеся в живых жители Сухиничей, ни один человек из отделения, которым командовал Павлик, не выполнил требование фашистов.
Павлик на протяжении долгих лет после окончания войны снится автору. Сон все время повторяется: Павлик жив и вернулся, но к автору он не идет, он не нужен ему. Во сне возле Павлика только его мать, их осеняет какая-то общая забота, которая автору не понятна. Автор все пытается объяснить, что ничем не виноват перед Павликом, что не заслужил такого равнодушия, но Павлик почти не слушает его, только холодно кивает и молча проходит мимо. «Может, там, откуда пришел Павлик, иные мерки. «
Автор отправляется в гости к приятелю в загородный дом. По пути автор видит дорожный знак «До Сухиничей. километров». За сбором грибов автор наступает на моток колючей проволоки, что лежит здесь с войны, запутывается в ней, с трудом выбирается из капкана. Автору приходит на ум, что он находится совсем рядом с тем местом, где прошли последние минуты жизни его бесценного друга. Он понимает, что на самом деле безмерно виноват перед ним — виноват, что не отдал за Павлика своей жизни, что не спас других людей, виноват в тюрьмах, в лагерях, в том, что в мире не затихают выстрелы, что гибнут дети и не счесть обездоленных.
«Надо все время помнить о подвиге ушедших; может быть тогда исчезнет зло и исполнится самая заветная человеческая мечта — вернуть к жизни погибших».
Загрузка...