Собачья гордость – краткое содержание Абрамов

Абрамов “Собачья гордость”, краткое содержание, кто главные герои?

Автор с трудом узнает Егора. Ведь раньше это был веселый парень, который сейчас совсем замкнулся. По его рассказам он давно не занимается охотой из-за своего пса по кличке Утопыш.

История начинается с того, что Егорка ставил сети и услышал всплеск воды. Подойдя к воде он увидел бултыхающегося щенка. Как оказалось это сосед топил щенят, а один из них выжил. Взял его Егор домой.

Через пол года это уже был крупный пес с которым Егор на охоте уже сумел десять медведей свалить.

Поставил как-то Егор капкан, да и ушел пить с друзьями. Так его не было два дня пока жена не приехала.

Утром проснулся, а пса нет. Жена говорит веревку перегрыз и тебя пошел искать. Тут Егор понял, что по следам пойдет Утопыш прямо на капкан. Кинулся в лес Егор и видит там своего Утопыша всего в крови с переломаной лапой. Заревел Егор кинулся к собаке, а тот его лижет и тоже слезу пускает.

Освободил Егор пса из капкана, принес домой. Вскоре лапа зажила, а пса как поменяли. Спокойный стал и замкнутый. А для охотника нужна свирепая собака.

Пришлось взять новую. Собрался Егор с новой собакой на охоту, а Утопыш увидев это кинулся и перегрыз новой собаке горло. Разозлился Егор и со зла пнул Утопыша, после чего тот и вовсе умер.

После этого Егор так и не смог завести собаку. Да и из леса переезжать ему не хотелось.

Главных героев в рассказе всего двое.

Первый герой это охотник Егор, который не уследил за собакой и в итоге потерял его.

Второй герой это пес по кличке Утопыш, который пошел по следу хозяина и попал в капкан.

Если совсем кратко пересказывать содержание рассказа “Механическое правосудие”, то суть сюжета заключена в том, что некий господин, член Министерства образования, делает доклад перед дворянским собранием о несовершенстве существующего наказания. Он убеждён в том, существующие ныне меры ущемляют человеческое достоинство и вызывают ненависть, как у исполнителя приговора, так и у наказуемого. Альтернативой предлагается механическая машина для порки, которая работает от брошенного в нее металлического предмета, имеющая разные степени силы удара. При этом весь процесс наказания автоматизирован и остановить аппарат может только обладатель ключа, которых всего два: у директора заведения, которое приобрело машину и у разработчика.

• Агрегат предназначен для всех: от школьника до арестанта, т.е. универсален. Далее оратор предлагает повести демонстрационный опыт, и тут случается оказия – из его рук выпадают золотые часы, которые запускают механизм возмездия в действие! Только подопытным экспонатом служит не кожаный манекен, а сам лектор, стоящий на подножке машины.
• Так как тяжесть упавших часов велика, то порка продолжается гораздо дольше расчетного времени, останавливают машину лишь с помощью вызванных пожарных, которые топорами разламывают этот бездушный механизм. Бедолагу вытаскивает из цепких щупалец устройства и отвозят домой. Он долго болеет, а выздоровев становится самым гуманным преподавателем латыни и греческого, более не возвращаясь к теме механического правосудия.

В принципе отзыв для читательского дневника готов. Остаётся добавить, что главный герой у нас один – это оратор (педагог). И главная мысль произведения заключена в том, что прежде, чем говорить о прелестях нововведений, необходимо опробовать их на своей “шкуре”!

Герои рассказа Пришвина “Вася Веселкин” автор рассказа, его собака Жулька, мальчик Витька и его отец, учитель Иван Семеныч и все они живут на берегу Москвы-реки.

Автор рассказа Пришвин учит Жульку охоте, он натаскивает собаку на кур, потому что в деревне нет водоплавающих птиц, они загрязняют воду и их нельзя выращивать рядом с рекой. Но на другом берегу у отца Витьки были гуси и Жулька , наткнувшись на гусей, кинулась их рвать. Пострадало все 8 гусей и Витька хотел застрелить собаку, но Вася Веселкин толкнул Витьку и тот промазал.

Пришвин захотел найти Васю, но он еще не знал, как его зовут и с помощью хитрости и учителя в школе Пришвин нашел Васю. Он написал рассказ об этом случае и пришел в школу, они с учителем затеяли спор, сколько было гусей, 8 или 15 и Вася, который не хотел рассказывать о себе, не выдержал и показался на глаза автору рассказа.

Характеристика Васи Веселкина , цитата из текста

Главная мысль рассказа “Вася Веселкин” учит любить животных, автор не хотел, чтобы Жулька гоняла гусей, это чужое имущество, а Витька хотел застрелить собаку, собаку , у которой от природы охотничий инстинкт. Гусей нельзя было разводить, но отец Витьки и сам мальчик готовы были убить собаку ради своего имущества. Но жизнь любого живого существа стоит дороже всех денег

Игорь Иванович Акимушкин написал замечательную книгу о животных “Кто без крыльев летает”. В ней собрано несколько рассказов, в том числе и под одноименным названием.

Краткое содержание:

В рассказе описаны удивительные существа, что не являются птицами, но умеют летать. Автор рассказывает о белке-летяге и о том, как она способна за счет перепонок преодолеть 50 метров.

Также описаны летучие рыбы и удивительные летающие лягушки. Не забыл автор о ящерицах, что способны планировать и даже о змеях. Они хоть и ползают чаще всего по земле, то в некоторых случаях практически летают.

Главные герои рассказа “Кто без крыльев летает” – животные, что не имеют крыльев. Они приспособились преодолевать значительные расстояния. Летать умеют некоторые белки, ящерицы, лягушки, змеи, рыбы.

Главная мысль для читательского дневника: В природе столько всего удивительного и невероятного, что всю ее постичь невозможно. Каждое существо особенное, неповторимое, умеет передвигаться очень оригинальным способом. Не обязательно быть птицей, чтобы летать. Порой это способны делать даже рыбы и змеи.

Еще об одном рассказе Акимушкина “Природа чудесница” читайте тут.

В фантастическом рассказе Рэя Брэдбери “Зеленое утро” события разворачиваются на Марсе. Главным героем произведения является Бенджамин Дрисколл, ему 31 год. Его самая большая мечта – засадить Марс деревьями, чтобы планета слала зеленой, воздух был чистым. Ради свей мечты мужчина работает не покладая рук, изо дня в день сеет семена. Настойчивый, инициативный, целеустремленный, он работает в одиночку, но твердо верит, что делает важное и нужное для всех.

Краткое содержание рассказа “Зеленое утро” можно составить так:

1. Бенджамин Дрисколл и его мечта, размышления о пользе деревьев.
2. На Марсе слишком мало кислорода, поэтому все очень быстро устают, людям приходится тяжело – нужно тренировать грудную клетку, чтобы правильно дышать.
3. Бенджамин вспоминает свое прибытие на Марс и как он потерял сознание от нехватки кислорода в воздухе.
4. Мужчина решает объявить Марсу “Зеленую войну” – засадить его деревьями и получает согласие Координатора на такую миссию.
5. Бенджамин уже 30 дней сеет семена и сажает деревья, но на планете очень сухо, он боится, что ростки погибнут.
6. Начинается дождь, Дрисколл счастлив, он подставляет лицо каплям.
7. Наступило зеленое утро, работа Бенджамина дала плоды: все вокруг зазеленело, марсианский пейзаж преобразился.
8. Дрисколл глубоко вздохнул и потерял сознание, как тогда в первый раз ступив на МАрс, но теперь наоборот – от избытка кислорода.

Если совсем краткое содержание: Бенджамин Дрисколл прибывает на Марс. На планете мало кислорода, мужчина решает засадить ее деревьями. После месяца упорного труда и обильного дождя, Марс зазеленел – наступило зеленое утро.

Повесть И. А. Бунина “Суходол” впервые опубликована в 1912 году. В этом произведении Бунин снова обращается к теме обнищания и вырождения дворянства.

Главные герои:

Наталья – дворовая девушка, молочная сестра Аркадия Петровича,

Рассказчик, он же сын Аркадия Петровича,

Петр Кириллович – дедушка,

Петр Петрович – старший сын дедушки,

Аркадий Петрович – младший сын дедушки,

Тоня – дочь дедушки,

Герваська – лакей, незаконнорожденный сын дедушки.

Суходол – родовое поместье, в котором прошла жизнь нескольких поколений некогда богатого и знатного рода дворян Хрущевых. Очевидцем и участником этих событий была Наталья – молочная сестра одного из последних владельцев усадьбы, воспитывавшая его детей. Родителей Наталья лишилась рано – отца за провинность отдали в солдаты, а мать, недосмотревшая за индюшатами, в страхе от наказания умерла от разрыва сердца.

Владельцем Суходола в то время был дедушка Петр Кириллович, лишившийся разума то ли вследствие града яблок, обрушившегося на него, спящего под яблоней во время урагана, то ли от тоски по рано умершей красавице жене. Так и доживал он свои годы в тихом помешательстве, пока не погиб в 45 лет в стычке с лакеем Герваськой – своим незаконнорожденным сыном.

Детей было трое, но лишь старшего, Петра, отправил Петр Кириллович учиться, а Аркадий и Тонечка получили только начальное образование. Аркадий, сдружившийся со своим сверстником Герваськой, проводил время на охоте, за балалайкой и в прочих развлечениях.

Дом тем временем захирел, жизнь в нем шла сонно и скучно, пока не подросли молодые господа и не вышел в отставку Петр Петрович, вернувшийся в Суходол со своим товарищем Войткевичем. Молоденькая романтичная Тоня полюбила молчаливого загадочного Войткевича, а тот, не решившись объясниться, неожиданно уехал. Не выдержав такого удара, Тоня сходит с ума.

Потеряла голову и Наталья, без памяти влюбившись в молодого красавца Петра Петровича. В ее унылой жизни появилась страшная тайна, сказочная мечта – вдруг молодой барин обратит на нее внимание! Она даже, неожиданно для себя, украла его складное зеркальце и проводила перед ним свои самые сладкие минуты. Но сказка кончилась очень скоро, пропажу обнаружили, и Петр Петрович, приказав ее остричь как воровку, с позором сослал на дальний хутор Сошки.

Два бесконечно долгих года отжила Наталья на хуторе с хохлами, изредка общаясь с прохожими богомолками. Сюда же заглянул Гарваська, сбежавший с Суходола после того как толкнул деда и тот насмерть ударился об угол стола. А в Суходоле за это время произошли еще два события – Петр Петрович женился и отправился с братом в Крымскую кампанию. Успокоилась за это время Натальина душа, она решила что молодость прошла, что в оставшихся ей испытаниях нужно быть сдержанной как хохлы и простой и смиренной, как богомолки.

Наталью вернули в Суходол и приставила ухаживать за барышней, которой становилось все хуже. Господа задержались в Крыму из-за ранения Петра Петровича, усадьбой управляла жена Петра Петровича Клавдия Марковна, недавно родившая сына.

Очередное лето выдалось знойное, с грозами и пожарами, вокруг ходили тревожные слухи о бунтах, о новой войне, появилось много бродяг. Забрел в усадьбу и горбун Юшка – беглый монах, наглый и услужливый, и прижился, стал своим человеком в доме. Он стал захаживать к Наталье ночами, а она, узнав в нем злодея из своего вещего сна, не могла противиться. Вскоре Юшка исчез, а Наталья почувствовала себя матерью. Но осенью сгорел от грозы суходольский дом, и Наталья от испуга потеряла ребенка.

Вернулись молодые господа, стали заниматься хозяйством, но не было между ними согласия. А вскоре Петра Петровича, возвращавшегося под хмельком от любовницы, насмерть придавила лошадь.

Шли годы, ветшали и рассыпались следы прошлого. Распродав последнюю землю, устроился работать кондуктором сын Петра Петровича. И трудно дотягивали свои последние годы три старухи – Клавдия Марковна, Тоня, Наталья. А потом и совсем опустела суходольская усадьба, и уже никто не может указать, в каких могилах старого кладбища покоятся кости представителей древнего рода Хрущевых.

Ф.Абрамов. Рассказ “Собачья гордость”
книга по краеведению по теме

Скачать:

Предварительный просмотр:

Лет двадцать назад кто “не клял районную глубинку, когда надо было выбраться в большой мир! Северянин клял вдвойне. Зимой — недельная мука на санях, в стужу, через кромешные ельники, чуть-чуть озаренные далекими мерцающими звездами. В засушливое лето — тоже не лучше. Мелководные, порожистые речонки, перепаханные весенним половодьем, пересыхают. Пароходик, отмахивающий три-четыре километра в час, постоянно садится на мель: дрожит, трется деревянным днищем о песок, до хрипоты кричит на весь район, взывая о помощи. И хорошо, если поблизости деревня, — тогда мужики, сжалившись, рано или поздно сдернут веревками, а если кругом безлюдье. Потому-то северяне больше полагались на собственную тягу. Батог в руки, котомку за плечи — и бредут, стар и млад, лесным бездорожьем, благо и ночлег под каждым кустом, и даровая ягода в приправу к сухарю. Не то сейчас.

Я люблю наши сельские аэродромы. Людно — пассажир валит валом; иной раз торчишь день и два, с бессильной завистью наблюдая за вольным ястребом над пустынной площадкой летного поля: кружит себе, не связанный никакими причудами местного расписания.

А все-таки хорошо! Пахнет лугом и лесом, бормочет река, оживляя в памяти полузабытые сказки детства.

Так-то раз, в ожидании самолета, бродил я по травянистому берегу Пинеги, к которой приткнулся деревенский аэродром. День был теплый, солнечный. Пассажиры, великие в своем терпении, как истые северяне, коротали время по старинке. Кто, растянувшись, дремал в тени под кустом, кто резался в «дурака», кто, расположившись табором, нажимал на анекдоты.

Вдруг меня окликнули. Я повернул голову и увидел человека в белой рубахе с расстегнутым воротом. Он лежал, облокотившись, в траве, под маленьким кустиком ивы, и смотрел на меня какими-то тоскливыми, измученными глазами.

Человек поднялся, смущенно оправил помятую рубаху. Бледное, не тронутое загаром лицо его было страшно изуродовано: нос раздавлен, свернут в сторону, худые, впалые щеки, кое-где поросшие рыжеватой щетиной, стянуты рубцами.

— Ну как же? Егора Тыркасова забыл.

Бог ты мой! Егор Тыркасов. Да, мне приходилось слышать, что его помяла медведица, но. Просто не верилось, что этот вот худой, облысевший, как-то весь пришибленный человек — тот самый весельчак Егор, первый охотник в районе, которому я отчаянно завидовал в школьные годы.

Жил тогда Егор по одной речке, на глухом выселке, километров за девяносто от ближайшей деревни. Леса по этой речке пока еще не были вырублены, кишмя кишели зверем и птицей, а сама речка была забита рыбой. Каждую зиму, обычно под Новый год, Егор выезжал из своего логова, как он любил выражаться, в большой свет, то есть в райцентр. Никогда, бывало, не знаешь, когда он нагрянет. Вечер, ночь ли — вдруг грохот под окном: «Ставьте самовар!» — и вслед за тем в белом облаке, заиндевевший, но неизменно улыбающийся Егор. И уезжал он также неожиданно: загуляет, пропьется в пух и в прах — и поминай как звали. Только уж потом кто-нибудь скажет: «Егора вашего видели, домой попадает».

— Да, брат, сказал Егор, когда мы уселись под кустом, — с войны вернулся как стеклышко. Хоть бы царапнуло где. А тут медведица — будь она неладна. А все из-за себя, по своей дурости. Подранил — хлопнуть бы еще вторым выстрелом, а мне на ум шалости. Так вот, не играй со зверем! — коротко подытожил Егор, как бы исключая дальнейшие расспросы.

Я понял, что ему до смерти надоело рассказывать каждому встречному все одно и то же, и перевел разговор на нейтральную, но всегда близкую для северянина тему:

• Как со зверем нынче? Есть?
• Есть. Куда девался. Люди бьют. — Егор натянуто усмехнулся: — Для меня-то лес заказан. На замке.

Я понимающе закивал головой.

• Думаешь, из-за медведицы? Нет, после того я еще десяток медведей свалил. Руки-ноги целы, а рожа. Что рожа? На медведя пни — не с девкой целоваться. Нет, парень. — Егор глубоко вздохнул. — Утопыш меня сразил. Так сразил. Хуже медведицы размял. Пес у меня был, Утопышем назывался.
• Да ну?!
• Лучше бы об этом не вспоминать. Беда моей жизни.

Но в конце концов, повздыхав и поморщившись, Егор уступил моей настойчивости.

—Ты на нашем-то выселке не бывал? Речку не знаешь? Рыбная река — даром что с камня на камень прыгает. Утром встанешь, пока баба то да се, ты уж с рыбой. Ну вот, лет, наверно, семь тому назад иду я как-то вечером вдоль реки — сетки ставил. А осень — темень, ничего не видно, дождь сверху сыплет. Ну иду — и ладно, в угор надо подыматься, дом рядом. Что за чемор, — Егор, как человек, выросший в лесу, очень деликатно обращался в разговоре с водяным и прочей нечистью, — что за чемор? Плеск какой-то слышу у берега. Щучонок разыгрался или выдра за рыбой гоняется? Ну, для смеха и полоснул дробью. Нет, слышу опять: тяп-тяп. Ладно. Подошел, чиркнул спичкой. На, у самого берега щенок болтается, никак па сушу выбраться не может. А загадка-то, оказывается, простая. У соседа сука щенилась – пятерых принесла. Ну, известно дело: одного, который побойчее, для себя, а остальных в воду. Я уж после это узнал, а тогда сжалился — больно эта коротыга за жизнь цеплялась! Дома, конечно, ноль внимания. Какой же из него пес? Я даже клички-то собачьей ему не дал. Митька-сынишко: «Утопыш» да «Топко», и мы с женой так. Иной раз даже пнешь, когда под ногами путается. И вот так-то — не помню, на охоту, кажись, торопился — занес на него ногу. А он — что бы ты думал? — цоп меня за валенок. Утопыш — и такой норов! Тут я, пожалуй, и разглядел его впервые. Сам маленький — соплей перешибешь, а весь ощетинился, морда оскалена — чистый зверь. И лапа широкая — подушкой, и грудь не по росту.

«Дарья, — говорю, это женке-то, — да ведь он настоящий медвежатник будет. Корми ты его хорошенько».

Ну, Дарья свое дело знает. К весне пес вымахал — загляденье! Только ухо одно опало — дробиной тогда хватило. А у меня в ту пору медвежонок приведись — для забавы парню оставил. Сам знаешь, на выселке пять домов — ребенку только и радость, когда отец с охоты придет. Ну вот, вижу как-то, Митька медвежонка дразнит, палкой тычет. У меня голова-то и заработала. Давай псу живую науку на звере показывать. У самого сердце заходится — зверь беззащитный, на привязи, а раз надо — дак надо. И до того я натаскал пса — лютее зверя стал, люди не подходи. Да, этот пес меня озолотил. Десять медведей с ним добыл. Пойду, бывало, в лес — уж если есть зверь, не уйдет. Башкой к тебе еще бы сколько зверя с ним добыл, да сам, дурак, пса загубил.

— Эх, винище все. — вдруг яростно выругался Егор. — Баба иной раз скажет: «Что уж, говорит, Егор, ученые люди до всего додумались, к звездам лететь собираются, а такого не придумают, чтобы мужика на водку не тянуло». Понимаешь, поставил я зимой капкан на медведя. Из берлоги пестун вышел, а может, шатун какой. Бывают такие медведи. Жиру летом из-за глиста, верно, не наберут и всю зиму шатаются. Да в том году все не так было: считай, и медведь-то по-настоящему не ложился. Ну, поставил, и ладно. Утром, думаю, пока баба обряжается, сбегаю, проверю капкан. Куда там. Еще с вечера на другую тропу наладился. Вишь ты, вечером соседка с лесопункта приехала. На лесопункте, говорит, вино дают. А лесопункт от нас рукой подать — километров двенадцать. Как услыхал я про вино — шабаш. Места себе не найду. Месяца три, наверно, во рту не было. Баба глаз с меня не спускает — при ней соседка говорила. Знает своего благоверного. Слава богу, четвертый десяток заламываем. Как бы, думаю, сделать так, чтобы без ругани? И бабу обидеть тоже не хочется. А бес, он голову мутит, всякие хитрости подсказывает: «Что, говорю, женка, брюхо у меня разболелось. Эк урчит — хоть бы до двора добежать». Ну, вышел на крыльцо. Мороз, небо вызвездило. Да я без шапки в одной рубахе и почесал. А баба дома в переживаньях: «С надворья долго нету, заболел, видно». Это она уж после мне рассказывала. Вышла, говорит, на крыльцо: «Егор, Егор. » А Егор чешет по лесу — только елки мелькают. Ладно, думаю, двенадцать верст не дорога, часа за три обернусь. Ноги-то по морозцу сами несут. Ну, а обратно привезли. Дорвался до винища, нашлись дружки-приятели, день и ночь гулял. Баба на санях приехала, суд навела. Я как выпью — смирнее ягненка делаюсь. Ну, баба в то время и наживается, славно счета предъявляет. А когда тверезый — тут но моим законам. Языком вхолостую поработает, а чтобы до рук дойти, нет. «Я, -говорит, – пьяного-то, Егор, не тебя бью, а тело твое поганое». Ну, а тогда обработала, я назавтра встал — себя не узнаю. Ино, может, и дружки-приятели подсобили. Ладно, встал — смотрю, а в избе как пусто, все на месте, а пусто. Дале вспомнил: где у меня Утопыш-то? А так пес завсегда при мне. «Дарья, говорю, где пес-то?»

«За тобой, наверно, ушел. Как сбежал ты со двора, он тут повыл-повыл ночью, а утром пропал».

Тут меня как громом стукнуло. Вспомнил: ведь у меня капкан поставлен! Бегу, сколько есть мочи, а у самого все в глазах мутится. Следов не видать — пороша выпала. Ну, а дальше плохо и помню. Подбежал к капкану, а в капкане заместо зверя мой Утопыш сидит. Вишь ты, ночью хватился меня: нету. Побежал разыскивать, А где разыскивать? Собака худа о хозяине не подумает. Разве ей может прийти такая подлость, чтобы хозяина у водки искать? Она труженица вечная и о хозяине так же думает. Ну, а след-то у меня к капкану свежий. Она, конечно, туда. Увидел я пса в капкане, зашатался, упал на снег, заныл. Ползу к нему навстречу. «Ешь, говорю, меня, сукина сына, Топко. »

А он лежит у капкана нога передняя переломана, промеж зубьев зажата и вся в крови оледенела. А я тебе говорил: пес у меня зверее зверя был, на людей кидался. Баба и та боялась еду давать. Зимой и летом на веревке держал и забыл тебе сказать: я ведь в тот вечер, когда гули-то подкатили, тоже на веревку его посадил. Дак он веревку ту перегрыз, ушел, а капкан, конечно, не перегрыз.

Ну, приполз я к нему. «Загрызай, пес! Сам погубил тебя».

А он знаешь что сделал? Руку стал мне лизать. Заплакал я тут. Вижу — и у него из глаз слезы.

«Что, говорю, я наделал-то, друг, с тобой?»

А он и в самом деле первый друг мне был. Сколько из беды выручал, от верной смерти спасал! А уж работящий-то! Иной раз расхлебенишься, на охоту не выйдешь – сам за тебя план выполняет. То зайца загонит, го лису ущемит,. А то как-то у нас волк овцу утащил. Три дня пропадал. Пришел — вся шкура в клочьях — и меня за штаны: пойдем, обидчик наказан. Вот какой пес у меня был, и такого-то пса я сам загубил. Кабы он па меня тогда зарычал, бросился — все бы не так обидно. Стерпел бы какую угодно боль. А тут собака — и еще слезы надо мной проливает. Видно, она меня умнее, дурака, была — даром что речь не дадена. Уж он бы меня сохранил, до такой беды не допустил, Ну, вынул я его из капкана, поднял на руки, понес. Что — нога зажила, а не собака. Раньше на людей кидался, а тут сидит у крыльца, морду задерет кверху и все о чем-то думает. Я уж и привязывать не стал.

Ну, а у меня заданье — план выполнять надо. Охотник — не по своей воле живу. Что делать? Купил я на стороне заместителя. Ладный песик попался, хоть и не медвежатник. Но белку и боровую дичь брал хорошо, это я знал. И вот тут-то и вышла история. Привел я нового пса домой, стал собираться в лес. Вышел на крыльцо. «Ну, старина, — говорю, это Утопышу-то, — отдыхай. Больше ты находился на охоту».

Молчит, как всегда. Морда кверху задрана. И только я стал уходить, с новым псом со двора, как он кинется вслед за мной. У меня все в глазах завертелось. Гляжу, а новый-то песик уж хрипит — горло перекушено. Знаешь, не вынес он — гордый пес был. Как это чужая собака с его хозяином на охоту пойдет? Не знаю, денег мне жалко стало — пятьсот рублей за песика уплатил — или обида взяла, только я ударил Утопыша ногой. Ударил, да и теперь себе простить не могу. Опрокинулся пес, потом встал на ноги, похромыкал от меня прочь. А через две недели подох. Жрать перестал.

Не знаю, может, я жилу какую ему повредил, когда пнул, да не должно быть. Здоровенный пес был — что ему какой-то пинок? Бывало, сколько раз под медведем был, а тут от пинка. Нет. Это, я так думаю, через гордость он свою подох. Не перенес! Видно, он так рассуждал: «Что же ты, сукин сын, меня в капкан словил, да меня же и бьешь? Сам кругом виноватый, а на мне злобу вымещаешь. Ну, так ты меня попомнишь! Попомнишь мою собачью гордость! Навек накажу». И наказал. Как умер, дак я уж больше собаки не заводил. И с охотой распрощался. Без собаки какая охота, а завести другую не могу. Не могу, да и только. Баба ругается: «С ума ты, мужик, сошел. Без охоты чем жить будем?» А я не могу. Да дело дошло до того, что я дома лишился. Выйду на крыльцо, а мне все пес видится. По ночам вой его слышу. Проснусь: вой.

«Дарья, — тычу ее в бок-то, — чуешь ли?» — «Нет», — говорит. А у меня в ушах до утра вой, и до утра глаза не закрываются. Стал сохнуть, с лица почернел. Ну, баба видит такое дело — надо мужика спасать. Дом на выселках продали, в деревню большую переехали. А я вот, — Егор развел руками, — рыбок у рыбзавода караулить подрядился.

Он снова закурил.

Напрасно только баба старалась. Тоска одна с этими рыбками. Рыбки. Разве рыбки заменят охоту, в лес ступить не могу. Утопыш перед глазами стоит. Так вот и мучаюсь. В прошлом году в Архангельск к профессору ездил, Куда там! Все проверил, ринген наводил, анализы все снял. «Здоров»,— говорит. По-ихнему здоров, а я жизни лишился. Вот теперь к старичку одному — под Пи негой живет — собрался. Слово, говорят, такое знает — от всего лечит.

Егор замолчал, отвел глаза в сторону.

— Как думаешь, поможет? — спросил он меня.

Я пожал плечами. Да и что я мог ответить ему, жаждущему немедленного исцеления?

Источник: Абрамов Ф.А. Дела Российские: Повести и рассказы. – М.: Мол. Гвардия, 1987. – С. 287-295.

Фёдор Абрамов – Собачья гордость

Случайная цитата из книги

Описание книги «Собачья гордость»

Выловил мужик, Егор Тыркасов, из воды щенка, одного из утопленного соседом выводка, назвал Утопышем. Да еще заметил в нем немалую отвагу и силу.

«Дарья, – говорю жёнке-то,- да ведь он настоящий медвежатник будет». И воспитал так, что «пойду бывало, в лес – уж если зверь есть, не уйдет. Башкой к тебе или грудиной поставит – вот до чего умный пес был!» А потом по пьяному делу поставил капкан на медведя, а сам за водкой пошел. А пес по его следу, да в капкан. «Увидел я пса в капкане, зашатался, упал на снег, заныл. Ползу к нему навстречу… «Ешь, говорю, меня, сукина сына, Топко…А он знаешь, что сделал?. Руку стал мне лизать…Заплакал я тут. Вижу – и у него из глаз слезы. Что, говорю, я наделал, друг, с тобой? А он и в самом деле первый друг мне был. Сколько раз из беды выручал, от верной смерти спасал. Что – нога зажила, а не собака. Раньше на людей кидался, а тут сидит у крыльца, морду задерет кверху и все о чем-то думает». Завел новую собаку, да Утопыш её загрыз: «Как это, чужая собака с ее хозяином на охоту пойдет! Не знаю, денег мне жалко стало – пятьсот рублей за песика уплатил, или обида взяла, только я ударил Утопыша ногой. Опрокинулся пес, потом встал на ноги, похромыкал от меня. А через две недели подох… Это я так думаю, через гордость свою подох… Как умер, дак я уж больше собаки не заводил. И с охотой распрощался».

Как вы заметили, все вышеизложенное – почти сплошная цитата. Рассказ и так короток, а пересказывать своими словами – длиннее получится. Что называется: лучше не скажешь! Может он, герой рассказа, все это и выдумал, точнее додумал, наделил собаку своей совестью. Да ведь в том-то и дело, что наделил. Ведь это значит, что наш русский человек к собаке лучше относится, чем мы к людям. А мы что – не русские? Да ведь сами видите, что такие, да не такие.

Так что рассказ этот не менее удивительный, потому что только русский характер способен так поменять свою жизнь, «съесть» себя из-за того, чего не воротишь, переживать из-за «ерунды». В кавычках, потому что ерунда это только с точки зрения стороннего наблюдателя русского характера, а не его обладателя. А для нас это понятное и естественное дело (понятное, но не легкое и доступное), от которого и происходит русская совесть, русское самопожертвование, русский характер.

«Собачья гордость» – сюжет

Лет двадцать назад кто “не клял районную глубинку, когда надо было выбраться в большой мир! Северянин клял вдвойне. Зимой — недельная мука на санях, в стужу, через кромешные ельники, чуть-чуть озаренные далекими мерцающими звездами. В засушливое лето — тоже не лучше. Мелководные, порожистые речонки, перепаханные весенним половодьем, пересыхают. Пароходик, отмахивающий три-четыре километра в час, постоянно садится на мель: дрожит, трется деревянным днищем о песок, до хрипоты кричит на весь район, взывая о помощи. И хорошо, если поблизости деревня, — тогда мужики, сжалившись, рано или поздно сдернут веревками, а если кругом безлюдье. Потому-то северяне больше полагались на собственную тягу. Батог в руки, котомку за плечи — и бредут, стар и млад, лесным бездорожьем, благо и ночлег под каждым кустом, и даровая ягода в приправу к сухарю. Не то сейчас.

Я люблю наши сельские аэродромы. Людно — пассажир валит валом; иной раз торчишь день и два, с бессильной завистью наблюдая за вольным ястребом над пустынной площадкой летного поля: кружит себе, не связанный никакими причудами местного расписания.

А все-таки хорошо! Пахнет лугом и лесом, бормочет река, оживляя в памяти полузабытые сказки детства.

Так-то раз, в ожидании самолета, бродил я по травянистому берегу Пинеги, к которой приткнулся деревенский аэродром. День был теплый, солнечный. Пассажиры, великие в своем терпении, как истые северяне, коротали время по старинке. Кто, растянувшись, дремал в тени под кустом, кто резался в «дурака», кто, расположившись табором, нажимал на анекдоты.

Вдруг меня окликнули. Я повернул голову и увидел человека в белой рубахе с расстегнутым воротом. Он лежал, облокотившись, в траве, под маленьким кустиком ивы, и смотрел на меня какими-то тоскливыми, измученными глазами.

Человек поднялся, смущенно оправил помятую рубаху. Бледное, не тронутое загаром лицо его было страшно изуродовано: нос раздавлен, свернут в сторону, худые, впалые щеки, кое-где поросшие рыжеватой щетиной, стянуты рубцами.

— Ну как же? Егора Тыркасова забыл.

Бог ты мой! Егор Тыркасов. Да, мне приходилось слышать, что его помяла медведица, но. Просто не верилось, что этот вот худой, облысевший, как-то весь пришибленный человек — тот самый весельчак Егор, первый охотник в районе, которому я отчаянно завидовал в школьные годы.

Жил тогда Егор по одной речке, на глухом выселке, километров за девяносто от ближайшей деревни. Леса по этой речке пока еще не были вырублены, кишмя кишели зверем и птицей, а сама речка была забита рыбой. Каждую зиму, обычно под Новый год, Егор выезжал из своего логова, как он любил выражаться, в большой свет, то есть в райцентр. Никогда, бывало, не знаешь, когда он нагрянет. Вечер, ночь ли — вдруг грохот под окном: «Ставьте самовар!» — и вслед за тем в белом облаке, заиндевевший, но неизменно улыбающийся Егор. И уезжал он также неожиданно: загуляет, пропьется в пух и в прах — и поминай как звали. Только уж потом кто-нибудь скажет: «Егора вашего видели, домой попадает».

— Да, брат, сказал Егор, когда мы уселись под кустом, — с войны вернулся как стеклышко. Хоть бы царапнуло где. А тут медведица — будь она неладна. А все из-за себя, по своей дурости. Подранил — хлопнуть бы еще вторым выстрелом, а мне на ум шалости. Так вот, не играй со зверем! — коротко подытожил Егор, как бы исключая дальнейшие расспросы.

Я понял, что ему до смерти надоело рассказывать каждому встречному все одно и то же, и перевел разговор на нейтральную, но всегда близкую для северянина тему:

Как со зверем нынче? Есть?

Есть. Куда девался. Люди бьют. — Егор натянуто усмехнулся: — Для меня-то лес заказан. На замке.

Я понимающе закивал головой.

Думаешь, из-за медведицы? Нет, после того я еще десяток медведей свалил. Руки-ноги целы, а рожа. Что рожа? На медведя пни — не с девкой целоваться. Нет, парень. — Егор глубоко вздохнул. — Утопыш меня сразил. Так сразил. Хуже медведицы размял. Пес у меня был, Утопышем назывался.

Лучше бы об этом не вспоминать. Беда моей жизни.

Но в конце концов, повздыхав и поморщившись, Егор уступил моей настойчивости.

—Ты на нашем-то выселке не бывал? Речку не знаешь? Рыбная река — даром что с камня на камень прыгает. Утром встанешь, пока баба то да се, ты уж с рыбой. Ну вот, лет, наверно, семь тому назад иду я как-то вечером вдоль реки — сетки ставил. А осень — темень, ничего не видно, дождь сверху сыплет. Ну иду — и ладно, в угор надо подыматься, дом рядом. Что за чемор, — Егор, как человек, выросший в лесу, очень деликатно обращался в разговоре с водяным и прочей нечистью, — что за чемор? Плеск какой-то слышу у берега. Щучонок разыгрался или выдра за рыбой гоняется? Ну, для смеха и полоснул дробью. Нет, слышу опять: тяп-тяп. Ладно. Подошел, чиркнул спичкой. На, у самого берега щенок болтается, никак па сушу выбраться не может. А загадка-то, оказывается, простая. У соседа сука щенилась – пятерых принесла. Ну, известно дело: одного, который побойчее, для себя, а остальных в воду. Я уж после это узнал, а тогда сжалился — больно эта коротыга за жизнь цеплялась! Дома, конечно, ноль внимания. Какой же из него пес? Я даже клички-то собачьей ему не дал. Митька-сынишко: «Утопыш» да «Топко», и мы с женой так. Иной раз даже пнешь, когда под ногами путается. И вот так-то — не помню, на охоту, кажись, торопился — занес на него ногу. А он — что бы ты думал? — цоп меня за валенок. Утопыш — и такой норов! Тут я, пожалуй, и разглядел его впервые. Сам маленький — соплей перешибешь, а весь ощетинился, морда оскалена — чистый зверь. И лапа широкая — подушкой, и грудь не по росту.

«Дарья, — говорю, это женке-то, — да ведь он настоящий медвежатник будет. Корми ты его хорошенько».

Ну, Дарья свое дело знает. К весне пес вымахал — загляденье! Только ухо одно опало — дробиной тогда хватило. А у меня в ту пору медвежонок приведись — для забавы парню оставил. Сам знаешь, на выселке пять домов — ребенку только и радость, когда отец с охоты придет. Ну вот, вижу как-то, Митька медвежонка дразнит, палкой тычет. У меня голова-то и заработала. Давай псу живую науку на звере показывать. У самого сердце заходится — зверь беззащитный, на привязи, а раз надо — дак надо. И до того я натаскал пса — лютее зверя стал, люди не подходи. Да, этот пес меня озолотил. Десять медведей с ним добыл. Пойду, бывало, в лес — уж если есть зверь, не уйдет. Башкой к тебе еще бы сколько зверя с ним добыл, да сам, дурак, пса загубил.

— Эх, винище все. — вдруг яростно выругался Егор. — Баба иной раз скажет: «Что уж, говорит, Егор, ученые люди до всего додумались, к звездам лететь собираются, а такого не придумают, чтобы мужика на водку не тянуло». Понимаешь, поставил я зимой капкан на медведя. Из берлоги пестун вышел, а может, шатун какой. Бывают такие медведи. Жиру летом из-за глиста, верно, не наберут и всю зиму шатаются. Да в том году все не так было: считай, и медведь-то по-настоящему не ложился. Ну, поставил, и ладно. Утром, думаю, пока баба обряжается, сбегаю, проверю капкан. Куда там. Еще с вечера на другую тропу наладился. Вишь ты, вечером соседка с лесопункта приехала. На лесопункте, говорит, вино дают. А лесопункт от нас рукой подать — километров двенадцать. Как услыхал я про вино — шабаш. Места себе не найду. Месяца три, наверно, во рту не было. Баба глаз с меня не спускает — при ней соседка говорила. Знает своего благоверного. Слава богу, четвертый десяток заламываем. Как бы, думаю, сделать так, чтобы без ругани? И бабу обидеть тоже не хочется. А бес, он голову мутит, всякие хитрости подсказывает: «Что, говорю, женка, брюхо у меня разболелось. Эк урчит — хоть бы до двора добежать». Ну, вышел на крыльцо. Мороз, небо вызвездило. Да я без шапки в одной рубахе и почесал. А баба дома в переживаньях: «С надворья долго нету, заболел, видно». Это она уж после мне рассказывала. Вышла, говорит, на крыльцо: «Егор, Егор. » А Егор чешет по лесу — только елки мелькают. Ладно, думаю, двенадцать верст не дорога, часа за три обернусь. Ноги-то по морозцу сами несут. Ну, а обратно привезли. Дорвался до винища, нашлись дружки-приятели, день и ночь гулял. Баба на санях приехала, суд навела. Я как выпью — смирнее ягненка делаюсь. Ну, баба в то время и наживается, славно счета предъявляет. А когда тверезый — тут но моим законам. Языком вхолостую поработает, а чтобы до рук дойти, нет. «Я, -говорит, – пьяного-то, Егор, не тебя бью, а тело твое поганое». Ну, а тогда обработала, я назавтра встал — себя не узнаю. Ино, может, и дружки-приятели подсобили. Ладно, встал — смотрю, а в избе как пусто, все на месте, а пусто. Дале вспомнил: где у меня Утопыш-то? А так пес завсегда при мне. «Дарья, говорю, где пес-то?»

«За тобой, наверно, ушел. Как сбежал ты со двора, он тут повыл-повыл ночью, а утром пропал».

Тут меня как громом стукнуло. Вспомнил: ведь у меня капкан поставлен! Бегу, сколько есть мочи, а у самого все в глазах мутится. Следов не видать — пороша выпала. Ну, а дальше плохо и помню. Подбежал к капкану, а в капкане заместо зверя мой Утопыш сидит. Вишь ты, ночью хватился меня: нету. Побежал разыскивать, А где разыскивать? Собака худа о хозяине не подумает. Разве ей может прийти такая подлость, чтобы хозяина у водки искать? Она труженица вечная и о хозяине так же думает. Ну, а след-то у меня к капкану свежий. Она, конечно, туда. Увидел я пса в капкане, зашатался, упал на снег, заныл. Ползу к нему навстречу. «Ешь, говорю, меня, сукина сына, Топко. »

А он лежит у капкана нога передняя переломана, промеж зубьев зажата и вся в крови оледенела. А я тебе говорил: пес у меня зверее зверя был, на людей кидался. Баба и та боялась еду давать. Зимой и летом на веревке держал и забыл тебе сказать: я ведь в тот вечер, когда гули-то подкатили, тоже на веревку его посадил. Дак он веревку ту перегрыз, ушел, а капкан, конечно, не перегрыз.

Ну, приполз я к нему. «Загрызай, пес! Сам погубил тебя».

А он знаешь что сделал? Руку стал мне лизать. Заплакал я тут. Вижу — и у него из глаз слезы.

«Что, говорю, я наделал-то, друг, с тобой?»

А он и в самом деле первый друг мне был. Сколько из беды выручал, от верной смерти спасал! А уж работящий-то! Иной раз расхлебенишься, на охоту не выйдешь – сам за тебя план выполняет. То зайца загонит, го лису ущемит,. А то как-то у нас волк овцу утащил. Три дня пропадал. Пришел — вся шкура в клочьях — и меня за штаны: пойдем, обидчик наказан. Вот какой пес у меня был, и такого-то пса я сам загубил. Кабы он па меня тогда зарычал, бросился — все бы не так обидно. Стерпел бы какую угодно боль. А тут собака — и еще слезы надо мной проливает. Видно, она меня умнее, дурака, была — даром что речь не дадена. Уж он бы меня сохранил, до такой беды не допустил, Ну, вынул я его из капкана, поднял на руки, понес. Что — нога зажила, а не собака. Раньше на людей кидался, а тут сидит у крыльца, морду задерет кверху и все о чем-то думает. Я уж и привязывать не стал.

Ну, а у меня заданье — план выполнять надо. Охотник — не по своей воле живу. Что делать? Купил я на стороне заместителя. Ладный песик попался, хоть и не медвежатник. Но белку и боровую дичь брал хорошо, это я знал. И вот тут-то и вышла история. Привел я нового пса домой, стал собираться в лес. Вышел на крыльцо. «Ну, старина, — говорю, это Утопышу-то, — отдыхай. Больше ты находился на охоту».

Молчит, как всегда. Морда кверху задрана. И только я стал уходить, с новым псом со двора, как он кинется вслед за мной. У меня все в глазах завертелось. Гляжу, а новый-то песик уж хрипит — горло перекушено. Знаешь, не вынес он — гордый пес был. Как это чужая собака с его хозяином на охоту пойдет? Не знаю, денег мне жалко стало — пятьсот рублей за песика уплатил — или обида взяла, только я ударил Утопыша ногой. Ударил, да и теперь себе простить не могу. Опрокинулся пес, потом встал на ноги, похромыкал от меня прочь. А через две недели подох. Жрать перестал.

Не знаю, может, я жилу какую ему повредил, когда пнул, да не должно быть. Здоровенный пес был — что ему какой-то пинок? Бывало, сколько раз под медведем был, а тут от пинка. Нет. Это, я так думаю, через гордость он свою подох. Не перенес! Видно, он так рассуждал: «Что же ты, сукин сын, меня в капкан словил, да меня же и бьешь? Сам кругом виноватый, а на мне злобу вымещаешь. Ну, так ты меня попомнишь! Попомнишь мою собачью гордость! Навек накажу». И наказал. Как умер, дак я уж больше собаки не заводил. И с охотой распрощался. Без собаки какая охота, а завести другую не могу. Не могу, да и только. Баба ругается: «С ума ты, мужик, сошел. Без охоты чем жить будем?» А я не могу. Да дело дошло до того, что я дома лишился. Выйду на крыльцо, а мне все пес видится. По ночам вой его слышу. Проснусь: вой.

«Дарья, — тычу ее в бок-то, — чуешь ли?» — «Нет», — говорит. А у меня в ушах до утра вой, и до утра глаза не закрываются. Стал сохнуть, с лица почернел. Ну, баба видит такое дело — надо мужика спасать. Дом на выселках продали, в деревню большую переехали. А я вот, — Егор развел руками, — рыбок у рыбзавода караулить подрядился.

Он снова закурил.

Напрасно только баба старалась. Тоска одна с этими рыбками. Рыбки. Разве рыбки заменят охоту, в лес ступить не могу. Утопыш перед глазами стоит. Так вот и мучаюсь. В прошлом году в Архангельск к профессору ездил, Куда там! Все проверил, ринген наводил, анализы все снял. «Здоров»,— говорит. По-ихнему здоров, а я жизни лишился. Вот теперь к старичку одному — под Пи негой живет — собрался. Слово, говорят, такое знает — от всего лечит.

Егор замолчал, отвел глаза в сторону.

— Как думаешь, поможет? — спросил он меня.

Я пожал плечами. Да и что я мог ответить ему, жаждущему немедленного исцеления?

Собачья гордость – краткое содержание Абрамов

Лет двадцать назад кто не клял районную глубинку, когда надо было выбраться в большой мир!

Северянин клял вдвойне.

Зимой – недельная мука на санях, в стужу, через кромешные ельники, чуть-чуть озаренные далекими мерцающими звездами. В засушливое лето – тоже не лучше. Мелководные, порожистые речонки, перепаханные весенним половодьем, пересыхают. Пароходик, отмахивающий три-четыре километра в час, постоянно садится на мель: дрожит, трется деревянным днищем о песок, до хрипоты кричит на весь район, взывая о помощи. И хорошо, если поблизости деревня, – тогда мужики, сжалившись, рано или поздно сдернут веревками, а если кругом безлюдье. Потому-то северяне больше полагались на собственную тягу. Батог в руки, котомку за плечи – и бредут, стар и млад, лесным бездорожьем, благо и ночлег под каждым кустом, и даровая ягода в приправу к сухарю. Не то сейчас.

Я люблю наши сельские аэродромы. Людно – пассажир валит валом; иной раз торчишь день и два, с бессильной завистью наблюдая за вольным ястребом над пустынной площадкой летного поля: крутит себе, не связанный никакими причудами местного расписания.

А все-таки хорошо! Пахнет лугом и лесом, бормочет река, оживляя в памяти полузабытые сказки детства.

Так-то раз, в ожидании самолета, бродил я по травянистому берегу Пинеги[1], к которой приткнулся деревенский аэродром. День был теплый, солнечный. Пассажиры, великие в своем терпении, как истые северяне, коротали время по старинке. Кто, растянувшись, дремал в тени под кустом, кто резался в «дурака», кто, расположившись табором, нажимал на анекдоты.

Вдруг меня окликнули. Я повернул голову и увидел человека в белой рубахе с расстегнутым воротом. Он лежал, облокотившись, в траве, под маленьким кустиком ивы, и смотрел на меня какими-то тоскливыми, измученными глазами.

Человек поднялся, смущенно поправил помятую рубаху. Бледное, не тронутое загаром лицо его было страшно изуродовано: нос раздавлен, свернут в сторону, худые, впалые щеки, кое-где поросшие рыжеватой щетиной, стянуты рубцами.

– Ну как же? Егора Тыркасова забыл.

Бог ты мой! Егор Тыркасов. Да, мне приходилось слышать, что его помяла медведица, но. Просто не верилось, что этот вот худой, облысевший, как-то весь пришибленный человек – тот самый весельчак Егор, первый охотник в районе, которому я отчаянно завидовал в школьные годы.

Жил тогда Егор по одной речке, на глухом выселке, километров за девяносто от ближайшей деревни. Леса по этой речке, пока еще не были вырублены, кишмя кишели зверем и птицей, а сама речка была забита рыбой. Каждую зиму, обычно под Новый год, Егор выезжал из своего логова, как он любил выражаться, в большой свет, то есть в райцентр. Никогда, бывало, не знаешь, когда он нагрянет. Вечер, ночь ли – вдруг грохот под окном: «Ставьте самовар!» – и вслед за тем в белом облаке заиндевевший, но неизменно улыбающийся Егор. И уезжал он так же неожиданно: загуляет, пропьется в пух и в прах – и поминай как звали. Только уж потом кто-нибудь скажет: «Егора вашего видели, домой попадает».

– Да, брат, – сказал Егор, когда мы уселись под кустом, – с войны вернулся как стеклышко. Хоть бы царапнуло где. А тут медведица – будь она неладна. А все из-за себя, по своей дурости. Подранил – хлопнуть бы еще вторым выстрелом, а мне на ум шалости. Так вот, не играй со зверем! – коротко подытожил Егор, как бы исключая дальнейшие расспросы.

Я понял, что ему до смерти надоело рассказывать каждому встречному все одно и то же, и перевел разговор на нейтральную, но всегда близкую для северянина тему:

– Как со зверем нынче? Есть?

– Есть. Куда девался. Люди бьют. – Егор натянуто усмехнулся: – Для меня-то лес заказан. На замке.

Я понимающе закивал головой.

– Думаешь, из-за медведицы? Нет, после того я еще десяток медведей свалил. Руки-ноги целы, а рожа. Что рожа? На медведя идти – не с девкой целоваться. Нет, парень. – Егор глубоко вздохнул. – Утопыш меня сразил. Так сразил. Хуже медведицы размял. Пес у меня был, Утопышем назывался.

– Лучше бы об этом не вспоминать. Беда моей жизни.

Но в конце концов, повздыхав и поморщившись, уступил моей настойчивости.

– Ты на нашем-то выселке не бывал? Речку не знаешь? Рыбная река – даром что с камня на камень прыгает. Утром встанешь, пока баба то да се, ты уж с рыбой. Ну вот, лет, наверно, семь тому назад иду я как-то вечером вдоль реки – сетки ставил. А осень – темень, ничего не видно, дождь сверху сыплет. Ну иду – и ладно, в угор надо подыматься, дом рядом. Что за чемор, – Егор, как человек, выросший в лесу, очень деликатно обращался в разговоре с водяным и прочей нечистью, – что за чемор? Плеск какой-то слышу у берега. Щучонок разыгрался или выдра за рыбой гоняется? Ну, для смеха и полоснул дробью. Нет, слышу опять: тяп-ляп. Ладно. Подошел, чиркнул спичкой. На, у самого берега щенок болтается, никак на сушу выбраться не может. А загадка-то, оказывается, простая. У соседа сука щенилась – пятерых принесла. Ну, известное дело: одного, который побойчее, для себя, а остальных в воду. Я уж после это узнал, а тогда сжалился – больно эта коротыга за жизнь цеплялась! Дома, конечно, ноль внимания. Какой же из него пес? Я даже клички-то собачьей ему не дал. Митька-сынишка: «Утопыш», и мы с женой: «Утопыш». Иной раз даже пнешь, когда под ногами путается. И вот так-то – не помню, на охоту, кажись, торопился – занес на него ногу. А он – что бы ты думал? – цоп меня за валенок. Утопыш – и такой норов! Тут я, пожалуй, и разглядел его впервые. Сам маленький – соплей перешибешь, а весь ощетинился, морда оскалена – чистый зверь. И лапа широкая – подушкой, и грудь не по росту.

«Дарья, – говорю это женке-то, – да ведь он настоящий медвежатник будет. Корми ты его хорошенько».

Ну, Дарья свое дело знает. К весне пес вымахал – загляденье! Только ухо одно упало – дробиной тогда хватило. А у меня в ту пору медвежонок приведись – для забавы парню оставил. Сам знаешь, на выселке пять домов – ребенку только и радость, когда отец с охоты придет. Ну вот, вижу как-то, Минька медвежонка дразнит, палкой тычет. У меня голова-то и заработала. Давай псу живую науку на звере показывать. У самого сердце заходится – зверь беззащитный, на привязи, а раз надо – так надо. И до того я натаскал пса – лютее зверя стал, люди не подходи. Да, этот пес меня озолотил. Десять медведей с ним добыл. Пойду, бывало, в лес – уж если есть зверь, не уйдет. Башкой к тебе или грудиной поставит – вот до чего умный пес был! И еще бы сколько зверя с ним добыл, да сам, дурак, пса загубил.

Эх, винище все. – вдруг яростно выругался Егор. – Баба иной раз скажет: «Что уж, говорит, Егор, ученые люди до всего додумались, к звездам лететь собираются, а такого не придумают, чтобы мужика на водку не тянуло». Понимаешь, поставил я зимой капкан на медведя. Из берлоги пестун вышел, а может, шатун какой. Бывают такие медведи. Жиру летом из-за глиста, верно, не наберут и всю зиму шатаются. Да в том году все не так было: считай, и медведь-то по-настоящему не ложился. Ну, поставил, и ладно. Утром, думаю, пока баба обряжается, сбегаю, проверю капкан. Куда там. Еще с вечера на другую тропу наладился. Вишь ты, вечером соседка с лесопункта приехала. На лесопункте, говорит, вино дают. А лесопункт от нас рукой подать – километров двенадцать. Как услыхал я про вино – шабаш. Места себе не найду. Месяца три, наверно, во рту не было. Баба глаз с меня не спускает – при ней соседка говорила. Знает своего благоверного. Слава богу, четвертый десяток заламываем. Как бы, думаю, сделать так, чтобы без ругани? И бабу обидеть тоже не хочется. А бес, он голову мутит, всякие хитрости подсказывает: «Что, говорю, женка, брюхо у меня разболелось. Эк урчит – хоть бы до двора добежать». Ну, вышел на крыльцо. Мороз, небо вызвездило. Да я без шапки в одной рубахе и почесал. А баба дома в переживаньях: «С надворья долго нету, заболел, видно». Это она уже после мне рассказывала. Вышла, говорит, на крыльцо: «Егор, Егор. » А Егор чешет по лесу – только елки мелькают. Ладно, думаю, двенадцать верст не дорога, часа за три обернусь. Ноги-то по морозцу сами несут. Ну, а обратно привезли. Дорвался до винища, нашлись дружки-приятели, день и ночь гулял. Баба на санях приехала, суд навела. Я как выпью – смирнее ягненка делаюсь. Ну, баба в то время и наживается, славно счета предъявляет. А когда тверезый – тут по моим законам. Языком вхолостую поработает, а чтобы до рук дойти – нет. «Я, говорит, пьяного-то, Егор, не тебя бью, а тело твое поганое». Ну, а тогда обработала, а назавтра встал – себя не узнаю. Ино, может, и дружки-приятели подсобили. Ладно, встал – смотрю, а в избе как пусто. Все на месте, а пусто. Далее вспомнил: где у меня Утопыш-то? А так пес завсегда при мне.

«Дарья, говорю, где пес-то?»

«За тобой, наверно, ушел. Как сбежал ты со двора, он тут повыл-повыл ночью, а утром пропал».

Тут меня как громом стукнуло. Вспомнил: ведь у меня капкан поставлен! Бегу, сколько есть мочи, а у самого все в глазах мутится. Следов не видать – пороша выпала. Ну, а дальше плохо и помню. Подбежал к капкану, а в капкане заместо зверя мой Утопыш сидит. Вишь ты, ночь-то он хватился меня: нету. Повыл-повыл и побежал разыскивать. А где разыскивать? Собака худо о хозяине не подумает. Разве ей может прийти такая подлость, чтобы хозяина у водки искать? Она труженица вечная и о хозяине так же думает. Ну, а след-то у меня к капкану свежий. Она, конечно, туда. Увидел я пса в капкане, зашатался, упал на снег, завыл. Ползу к нему навстречу. «Ешь, говорю, меня, сукина сына, Утопыш. »

А он лежит у капкана – нога передняя переломана, промеж зубьев зажата и вся в крови оледенела. А я тебе говорил: пес у меня зверее зверя был, на людей кидался. Баба и та боялась еду давать. Зимой и летом на веревке держал и забыл тебе сказать: я ведь в тот вечер, когда гули-то подкатили, тоже на веревку его посадил. Так он веревку ту перегрыз, ушел, а капкан, конечно, не перегрыз. Ну, приполз я к нему. «Загрызай, пес! Сам погубил тебя».

А он знаешь что сделал? Руку стал мне лизать. Заплакал я тут. Вижу – и у него из глаз слезы.

«Что, говорю, я наделал-то, друг, с тобой?»

А он и в самом деле первый друг мне был. Сколько раз из беды выручал, от верной смерти спасал! А уж работящий-то! Иной раз расхлебенишься, на охоту не выйдешь – сам за тебя план выполняет. То зайца загонит, то лису ущемит. А то как-то у нас волк овцу утащил. Три дня пропадал. Пришел – вся шкура в клочьях – и меня за штаны: пойдем, обидчик наказан. Вот какой пес у меня был, и такого-то пса я сам загубил. Кабы он на меня тогда зарычал, бросился – все бы не так обидно. Стерпел бы какую угодно боль. А тут собака – и еще слезы надо мной проливает. Видно, она меня умнее, дурака, была – даром что речь не дадена. Уж он бы меня сохранил, до такой беды не допустил. Ну, вынул я его из капкана, поднял на руки, понес. Что — нога зажила, а не собака. Раньше на людей кидался, а тут сидит у крыльца, морду задерет кверху и все о чем-то думает. Я уж и привязывать не стал.

Ну, а у меня заданье – план выполнять надо. Охотник – не по своей воле живу. Что делать. Купил я на стороне заместителя. Ладный песик попался, хоть и не медвежатник. Но белку и боровую дичь брал хорошо, – это я знал. И вот тут-то и вышла история. Привел я нового пса домой, стал собираться в лес. Вышел на крыльцо. «Ну, старина, говорю, это Утопышу-то, отдыхай. Больше ты находился на охоту».

Молчит, как всегда. Морда кверху задрана. И только я встал уходить с новым псом со двора, он как кинется вслед за мной. У меня все в глазах завертелось. Гляжу, а новый-то песик уж хрипит – горло перекушено. Знаешь, не вынес он – гордый пес был. Как это чужая собака с его хозяином на охоту пойдет? Не знаю, денег мне жалко стало – пятьсот рублей за песика уплатил – или обида взяла, только я ударил Утопыша ногой. Ударил, да и теперь себе простить не могу. Опрокинулся пес, потом встал на ноги, похромыкал от меня прочь. А через две недели подох. Жрать перестал.

Не знаю, может, я жилу какую ему повредил, когда пнул, да не должно быть. Здоровенный пес был – что ему какой-то пинок? Бывало, сколько раз под медведем лежал, а тут от пинка. Нет. Это, я так думаю, через гордость он свою подох. Не перенес! Видно, он так рассуждал: «Что же ты, сукин сын, меня в капкан словил, да меня же и бьешь? Сам кругом виноватый, а на мне злобу вымещаешь. Ну, так ты меня попомнишь! Попомнишь мою собачью гордость! Навек накажу». И наказал.

Как умер, так я уже больше собаки не заводил. И с охотой распрощался. Без собаки какая охота, а завести другую не могу. Не могу, да и только. Баба ругается: «С ума ты, мужик, сошел. Без охоты чем жить будем?» А я не могу.

Да дело дошло до того, что я дома лишился. Выйду на крыльцо, а мне все пес видится. По ночам вой его слышу. Проснусь: воет.

«Дарья, – тычу ее в бок-то, – чуешь ли?» – «Нет», – говорит. А у меня в ушах до утра вой, и до утра глаза не закрываются. Стал сохнуть, с лица почернел. Ну, баба видит такое дело – надо мужика спасать. Дом на выселках продали, в деревню большую переехали. А я вот, – Егор развел руками, – рыбок у рыбзавода караулить подрядился.

Он снова закурил.

– Напрасно только баба старалась. Тоска одна с этими рыбками. Рыбки. Разве рыбки заменят охотнику лес? А в лес ступить не могу. Утопыш перед глазами стоит. Так вот и мучаюсь. В прошлом году в Архангельск к профессору ездил. Куда там! Все проверил, ринген наводил, анализы все снял. «Здоров», – говорит. По-ихнему здоров, а я жизни лишился. Вот теперь к старичку одному – под Пинегой живет – собрался. Слово, говорят, такое знает – от всего лечит.

Егор замолчал, отвел глаза в сторону.

– Как думаешь, поможет? – спросил он меня.

Я пожал плечами. Да и что я мог ответить ему, жаждущему немедленного исцеления?
1961

Краткое содержание Абрамов Безотцовщина для читательского дневника

Главная мысль

Абрамов ставит перед собой задачу показать проблемы воспитания подростка, формирование его как личности на примере старшего товарища.

Произведение очень оптимистичное, жизнелюбивое. Характеры героев повести прописаны глубоко, очень мудро и, вместе с тем, по-житейски просто и цельно.

Повесть писателя учит нас обыкновенной человеческой мудрости сердца, которая заложена в глубине души каждого человека.

Абрамов Безотцовщина для читательского дневника

Володька – главный герой повести, обыкновенный деревенский паренек, выросший без отца. Он помогает колхозникам на покосе, особо не обременяя себя работой. Колхозники не воспринимают его всерьез, совершенно безучастны к нему и Володька не чувствует себя нужным, все больше озлобляясь и безответственно относясь к своим обязанностям, затаивая обиду на людей. Но, все-таки ему, конечно же, не чужды маленькие радости, он по-своему тянется к хорошему, мечтает о лучшей жизни.

Хорошо, если рядом оказывается человек, готовый помочь, выручить в трудную минуту, оказать поддержку, научить добру. Володьке повезло, что судьба связала его с коммунистом, серьезным и ответственным человеком – Кузьмой Антипиным, приехавшим в колхоз по партийной мобилизации и привыкшему беспрекословно исполнять любые наказы партии. Коммунист, фронтовик своим честным отношением к труду и справедливым, но грубоватым отношением к парнишке заронил в душе Володьки семена самоуважения, ответственности за порученную ему работу, за своего товарища. Впервые в жизни подросток ощутил драгоценные моменты истинного счастья оттого, что он по-настоящему кому-то нужен, в нем нуждаются, к нему относятся по-человечески, как к равному. Это помогает ему переосмыслить многие его поступки, преодолеть себя, научиться поступать правильно, а также переоценить и по-новому переосмыслить безответственные поступки других колхозников в очень важный момент работы на покосе.

В начале произведения мы становимся свидетелями надвигающегося конфликта между Володькой и некоторыми из колхозников, с которыми он работает. Но к концу повести все произошедшее с парнишкой помогает ему в нужный момент принять сложное, ответственное решение, поверив в себя, почувствовав уверенность в своей правоте.

Читать краткое содержание Безотцовщина. Краткий пересказ. Для читательского дневника возьмите 5-6 предложений

Абрамов. Краткие содержания произведений

• Алька
• Безотцовщина
• Братья и сёстры
• Две зимы и три лета
• Деревянные кони
• Дом
• Жила была семужка
• Материнское сердце
• Несмышлёныши
• О чем плачут лошади
• Пелагея
• Поездка в прошлое
• Собачья гордость
• Трава-мурава

Картинка или рисунок Безотцовщина

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

Главный герой – Эдыгей, который работает на степном железнодорожном разъезде. Однажды его жена приезжает, чтобы объявить о смерти его давнего друга Казангапа.

Пьеса великого швейцарского драматурга Фридриха Дюрренматта Визит старой дамы впервые была поставлена в 1956 году в Цюрихе. Эта трагикомедия принесла автору всемирную известность.

Машенька Павлецкая, девушка из бедной интеллигентной семьи, живет в семье Кушкиных, где работает гувернанткой. Вернувшись с прогулки, она замечает переполох в доме.

Первый день взрослой самостоятельной жизни на всю жизнь запал в память рассказчика. Накануне родители сидели на лавочке у дома, куда только недавно переехали, и спорили о возможности оставления автора

Главная героиня рассказа – Попрыгунья, то есть Ольга Дымова, которая обожает людей искусства. Она сама «немного талантлива», зато, во всех сферах, и она стыдится своего любящего мужа, хотя он и зарабатывает на двух работах, исполняет любой её каприз

Безотцовщина

Очень кратко : Пятнадца­тилетний парень-безотцовщина растёт бездельником. За его воспитание берется приехавший из города мужчина, помогает ему осознать себя и заставляет подумать о будущем.

Грибово, высокий грибовидный холм, — единственное место на реке Черемшанке, где нет комаров. Именно здесь построили избу для колхозников, работающих на сенокосе. Утром косцы уходили работать, а на хозяйстве оставался Володька Фролов, парень лет пятнадцати, со своей собакой Пухой. Володька был безотцовщиной, поэтому работать его не заставляли — жалели.

Со своими обязанностями — присмотреть за лошадями, вскипятить чайник, нарубить дров — Володька справлялся мимоходом. Остальное время он проводил у реки, рыбача и подсматривая за купающимися девушками — домохозяйками и активистками, которые приезжали помогать косцам. Особенно нравилось ему смотреть на Нюру-счетоводшу.

В тот день машина с девушками не остановилась у реки, и Володька решил её догнать. Оседлав лошадь, он догнал грузовик. Сидевшие в нём бабы и девки посмеивались над Володькой, и тот «начинал отчаянно работать плёткой, стараясь добраться до какой-нибудь зубоскалки». Нюра, смеявшаяся громче всех, спряталась за подружками. Добраться до неё Володька сумел на последнем повороте, перетянул девушку плетью так, что та задохнулась от боли, и получил нагоняй от её товарки.

Вернувшись к избе вечером, Володька обнаружил там не только косцов и бригадира Никиту, но и Кузьму Антипина. Этого приехавшего из города человека, который безропотно брался за самую тяжёлую работу, Володька не особенно уважал и даже немного презирал «за житейскую простоватость, за неумение схитрить». Никиту парень не боялся, но позориться перед Кузьмой ему не хотелось.

Володька подскакал к избе «этаким чёртом, которому всё нипочём», и на него обрушился целый шквал ругани за то, что он не выполнил свои обязанности. Особенно раздражало Володьку, что в пример ему ставят Кольку, который был на год старше его, но уже работал наравне со всеми. Кузьма же ничего не сказал, только велел увести лошадей и привязать самую строптивую кобылку.

Чуть позже, ужиная у костра, работники начали издеваться над Пухой, которая была слишком мала для охотничьей собаки. Язвил, подлаживаясь к бригадиру, и Колька. Издевались над верной Пухой каждый вечер, но привыкнуть Володька не мог и постоянно обижался. Кормил он собачку исправно и всё ждал, что та вырастет, но Пуха не росла, а Никита утверждал, что она уже взрослая.

Маленькая собачка до старости щенок.

Проснувшись утром, работники ждали, когда Володька подгонит лошадей, но после завтрака обнаружили, что тот пропал. Больше всех нервничал Кузьма — ему надо было отправляться на Шопотки, куда с механической косилкой никогда не ездили. Колька, отправленный за лошадьми, сообщил, что их тоже нет — видимо, Володька не потрудился их привязать.

Тут послышались выстрелы из ружья, а затем появился и сам Володька. В руке он гордо держал белку, убитую с помощью Пухи. Этой белкой и отхлестал его Кузьма по лицу. Все начали сочувствовать безотцовщине, но Володька одинаково ненавидел и сочувствующих, и обидчика.

Некоторое время Володька пролежал в избе, глотая слёзы и иногда засыпая — сказывалась бессонная ночь. Вышел он, когда Колька пригнал лошадей. На Шопотки с Кузьмой должен был ехать Колька, но, увидев притаившегося в сенях Володьку, он предложил взять его. Володька ожидал, что Кузьма воспримет это предложение как злую шутку, но тот неожиданно согласился и велел недовольному парню собираться.

Всю длинную дорогу на Шопотки Володька молча ехал верхом, с ненавистью глядя на широкую спину Кузьмы, ехавшего впереди на косилке, и сочиняя планы страшной мести. Парня возмущала его невозму­тимость — «съездил человеку по морде — и радуйся». А ведь Володька и всю ночь за белкой гонялся, и утром к избе спешил только ради Кузьмы.

С трудом перебравшись через заболоченную Черемшанку, Володька и Кузьма выехали к старой, скособоченной избёнке, наскоро подновили её и устроились на ночлег. Володьке было тоскливо в этой глуши, и вспоминалась счетоводша в красном купальнике. Пшённой кашей, сваренной на ужин, Кузьма оделил не только Володьку, но и Пуху, хотя на Грибове было принято есть своё. Володька ожидал, что, «прикормив» его, Кузьма начнёт извиняться, но тот не сказал ни слова.

Трава росла на вдающихся в реку мысах. Управлять косилкой Володька умел, хотя из-за Кольки прорваться к ней удавалось нечасто. Узнав об этом, Кузьма доверил парню нехитрый механизм, а сам тем временем расчищал соседние мысы от мусора.

И когда он сел на косилку, жизнь снова гремящим, многоцветным праздником заиграла вокруг него.

Постепенно Володька начал брать с Кузьмы пример — тоже мылся в речке после работы. С тайной гордостью он заметил, что у него такие же светлые волосы, как и у высокого, ладного Кузьмы.

Косили попеременно, днём и ночью. Кузьма был строг с Володькой, заставлял прибирать за собой, мыть нехитрую утварь. Володька не обижался, признавая справед­ливость его требований. Дней через пять, к вечеру, небо на западе посинело — собирался сильный дождь, а уборочная бригада на Шопотки до сих пор не прибыла. Утром на шее у Кузьмы вскочили чирьи, он не мог повернуть голову, и Володька работал теперь один, жалея, что никто этого не видит.

Днём прибыл Колька. Разговаривая с Кузьмой свысока, он заявил, что работники будут только завтра, и потребовал написать сводку. На Володьку он и вовсе не обратил внимания, а Кузьма даже не заикнулся о том, что парень работал наравне с ним. Когда Колька уехал, Кузьма назвал его паскудным парнишкой, но Володьку эти слова не обрадовали. Он заподозрил, что Кузьма решил записать его трудодни на себя.

Оставшееся время Володька работал спустя рукава и даже притворился больным. Он знал, что в селе собираются праздновать ильин день, и на Шопотки никто не приедет. Кузьма работал один, еле ворочая распухшей шеей, а Володька с тоской слушал стрёкот косилки и понимал, что пережитое им в эти дни никогда не повторится.

Он чувствовал себя обкраденным, униженным. И слепая ярость, отчаяние душили его…

Вечером началась сильная гроза. Кузьма сел писать сводку, и Володька пожалел, что притворился больным. Он мог бы отвезти сводку председателю и поучаствовать в празднике. Перестав разыгрывать больного, парень принялся седлать лошадь. Кузьма понял, что Володька его обманывал, но не ударил, а назвал дрянью и прогнал прочь. Сводку он зашил в бересту, чтобы Володька не прочитал.

Всю дорогу Володьку преследовал образ Кузьмы с перекошенным от злости и обиды лицом. Не отвлекла его даже верная Пуха, поднявшая огромного глухаря. Володька считал, что жизнь у него не складывается, даже родился он «контрабандой». У других сирот отцы на фронте погибли, а у него отца никогда не было, только отчество — Максимович.

Володька был уверен, что председатель, прочитав сводку, устроит ему головомойку, а девки и Колька на смех поднимут. Парень решил бежать. Заехав на Грибово, он собрал свои вещи, а по дороге в деревню решил вскрыть сводку. К Володькиному изумлению, Кузьма и не думал жульничать — написал в сводке только правду, даже упомянул о его притворстве.

Примчавшись в деревню вечером, Володька отдал сводку председателю, представляя, как на доске показателей, в списке косильщиков появится его фамилия — теперь-то уж Нюра перестанет над ним смеяться. Дома Володьку ждала записка от матери: у неё было ночное дежурство. Володька давно привык — такие «дежурства» случались у неё каждый праздник.

Выпив оставленный матерью «праздничный» стакан вина, Володька отправился в клуб. Центром гуляния был Колька с баяном в руках, одетый в шикарную кожаную куртку с блестящими замочками. Завели патефон, начались танцы. Володька собирался пригласить на танец Нюру, но к ней подкатил Колька, и она, «разом просияв», начала с ним кокетничать.

Не вынеся, что Нюра любезничает с таким дрянным типом, Володька схватил Кольку за блестящие замочки на куртке. Началась драка, и парня выставили из клуба. Сев на бревно у изгороди, Володька обнял не отстающую от него ни на шаг Пуху и заплакал, понимая, что он не один на свете, и есть «животина, которая любит, понимает его», и никогда не предаст, как бы груб он с ней не был.

Утреннюю тишину ещё нарушали звуки гармошки, но Володьке было уже всё равно, с кем танцует Нюра. О драке парень, однако, не жалел — он ещё всем докажет, какой Колька подлец. Володька неожиданно вспомнил, как о Кольке отзывался Кузьма, и вскочил на ноги — он тут ерундой занимается, а о Кузьме, который ждёт на Шопотках, забыл. Там же сено гниёт!

Безуспешно попытавшись растолкать смертельно пьяного бригадира Никиту, Володька схватил железную палицу и ударил о чугунный противо­пожарный брус. Чугун «тяжело охнул и набатом загремел на всю деревню».

Понравился ли пересказ?

Ваши оценки помогают понять, какие пересказы написаны хорошо, а какие надо улучшить. Пожалуйста, оцените пересказ:

Что скажете о пересказе?

Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.

Краткое содержание повести Абрамова «Безотцовщина»

1961
Краткое содержание повести
Читается за 9 минут, оригинал — 1,5 ч

Очень кратко

Пятнадца­тилетний парень-безотцовщина растёт бездельником. За его воспитание берется приехавший из города мужчина, помогает ему осознать себя и заставляет подумать о будущем.

Грибово, высокий грибовидный холм, — единственное место на реке Черемшанке, где нет комаров. Именно здесь построили избу для колхозников, работающих на сенокосе. Утром косцы уходили работать, а на хозяйстве оставался Володька Фролов, парень лет пятнадцати, со своей собакой Пухой. Володька был безотцовщиной, поэтому работать его не заставляли — жалели.

Со своими обязанностями — присмотреть за лошадями, вскипятить чайник, нарубить дров — Володька справлялся мимоходом. Остальное время он проводил у реки, рыбача и подсматривая за купающимися девушками — домохозяйками и активистками, которые приезжали помогать косцам. Особенно нравилось ему смотреть на Нюру-счетоводшу.

В тот день машина с девушками не остановилась у реки, и Володька решил её догнать. Оседлав лошадь, он догнал грузовик. Сидевшие в нём бабы и девки посмеивались над Володькой, и тот «начинал отчаянно работать плёткой, стараясь добраться до какой-нибудь зубоскалки». Нюра, смеявшаяся громче всех, спряталась за подружками. Добраться до неё Володька сумел на последнем повороте, перетянул девушку плетью так, что та задохнулась от боли, и получил нагоняй от её товарки.

Вернувшись к избе вечером, Володька обнаружил там не только косцов и бригадира Никиту, но и Кузьму Антипина. Этого приехавшего из города человека, который безропотно брался за самую тяжёлую работу, Володька не особенно уважал и даже немного презирал «за житейскую простоватость, за неумение схитрить». Никиту парень не боялся, но позориться перед Кузьмой ему не хотелось.

Володька подскакал к избе «этаким чёртом, которому всё нипочём», и на него обрушился целый шквал ругани за то, что он не выполнил свои обязанности. Особенно раздражало Володьку, что в пример ему ставят Кольку, который был на год старше его, но уже работал наравне со всеми. Кузьма же ничего не сказал, только велел увести лошадей и привязать самую строптивую кобылку.

Чуть позже, ужиная у костра, работники начали издеваться над Пухой, которая была слишком мала для охотничьей собаки. Язвил, подлаживаясь к бригадиру, и Колька. Издевались над верной Пухой каждый вечер, но привыкнуть Володька не мог и постоянно обижался. Кормил он собачку исправно и всё ждал, что та вырастет, но Пуха не росла, а Никита утверждал, что она уже взрослая.

Маленькая собачка до старости щенок.

Проснувшись утром, работники ждали, когда Володька подгонит лошадей, но после завтрака обнаружили, что тот пропал. Больше всех нервничал Кузьма — ему надо было отправляться на Шопотки, куда с механической косилкой никогда не ездили. Колька, отправленный за лошадьми, сообщил, что их тоже нет — видимо, Володька не потрудился их привязать.

Тут послышались выстрелы из ружья, а затем появился и сам Володька. В руке он гордо держал белку, убитую с помощью Пухи. Этой белкой и отхлестал его Кузьма по лицу. Все начали сочувствовать безотцовщине, но Володька одинаково ненавидел и сочувствующих, и обидчика.

Некоторое время Володька пролежал в избе, глотая слёзы и иногда засыпая — сказывалась бессонная ночь. Вышел он, когда Колька пригнал лошадей. На Шопотки с Кузьмой должен был ехать Колька, но, увидев притаившегося в сенях Володьку, он предложил взять его. Володька ожидал, что Кузьма воспримет это предложение как злую шутку, но тот неожиданно согласился и велел недовольному парню собираться.

Всю длинную дорогу на Шопотки Володька молча ехал верхом, с ненавистью глядя на широкую спину Кузьмы, ехавшего впереди на косилке, и сочиняя планы страшной мести. Парня возмущала его невозму­тимость — «съездил человеку по морде — и радуйся». А ведь Володька и всю ночь за белкой гонялся, и утром к избе спешил только ради Кузьмы.

С трудом перебравшись через заболоченную Черемшанку, Володька и Кузьма выехали к старой, скособоченной избёнке, наскоро подновили её и устроились на ночлег. Володьке было тоскливо в этой глуши, и вспоминалась счетоводша в красном купальнике. Пшённой кашей, сваренной на ужин, Кузьма оделил не только Володьку, но и Пуху, хотя на Грибове было принято есть своё. Володька ожидал, что, «прикормив» его, Кузьма начнёт извиняться, но тот не сказал ни слова.

Трава росла на вдающихся в реку мысах. Управлять косилкой Володька умел, хотя из-за Кольки прорваться к ней удавалось нечасто. Узнав об этом, Кузьма доверил парню нехитрый механизм, а сам тем временем расчищал соседние мысы от мусора.

И когда он сел на косилку, жизнь снова гремящим, многоцветным праздником заиграла вокруг него.

Постепенно Володька начал брать с Кузьмы пример — тоже мылся в речке после работы. С тайной гордостью он заметил, что у него такие же светлые волосы, как и у высокого, ладного Кузьмы.

Косили попеременно, днём и ночью. Кузьма был строг с Володькой, заставлял прибирать за собой, мыть нехитрую утварь. Володька не обижался, признавая справед­ливость его требований. Дней через пять, к вечеру, небо на западе посинело — собирался сильный дождь, а уборочная бригада на Шопотки до сих пор не прибыла. Утром на шее у Кузьмы вскочили чирьи, он не мог повернуть голову, и Володька работал теперь один, жалея, что никто этого не видит.

Днём прибыл Колька. Разговаривая с Кузьмой свысока, он заявил, что работники будут только завтра, и потребовал написать сводку. На Володьку он и вовсе не обратил внимания, а Кузьма даже не заикнулся о том, что парень работал наравне с ним. Когда Колька уехал, Кузьма назвал его паскудным парнишкой, но Володьку эти слова не обрадовали. Он заподозрил, что Кузьма решил записать его трудодни на себя.

Оставшееся время Володька работал спустя рукава и даже притворился больным. Он знал, что в селе собираются праздновать ильин день, и на Шопотки никто не приедет. Кузьма работал один, еле ворочая распухшей шеей, а Володька с тоской слушал стрёкот косилки и понимал, что пережитое им в эти дни никогда не повторится.

Он чувствовал себя обкраденным, униженным. И слепая ярость, отчаяние душили его…

Вечером началась сильная гроза. Кузьма сел писать сводку, и Володька пожалел, что притворился больным. Он мог бы отвезти сводку председателю и поучаствовать в празднике. Перестав разыгрывать больного, парень принялся седлать лошадь. Кузьма понял, что Володька его обманывал, но не ударил, а назвал дрянью и прогнал прочь. Сводку он зашил в бересту, чтобы Володька не прочитал.

Всю дорогу Володьку преследовал образ Кузьмы с перекошенным от злости и обиды лицом. Не отвлекла его даже верная Пуха, поднявшая огромного глухаря. Володька считал, что жизнь у него не складывается, даже родился он «контрабандой». У других сирот отцы на фронте погибли, а у него отца никогда не было, только отчество — Максимович.

Володька был уверен, что председатель, прочитав сводку, устроит ему головомойку, а девки и Колька на смех поднимут. Парень решил бежать. Заехав на Грибово, он собрал свои вещи, а по дороге в деревню решил вскрыть сводку. К Володькиному изумлению, Кузьма и не думал жульничать — написал в сводке только правду, даже упомянул о его притворстве.

Примчавшись в деревню вечером, Володька отдал сводку председателю, представляя, как на доске показателей, в списке косильщиков появится его фамилия — теперь-то уж Нюра перестанет над ним смеяться. Дома Володьку ждала записка от матери: у неё было ночное дежурство. Володька давно привык — такие «дежурства» случались у неё каждый праздник.

Выпив оставленный матерью «праздничный» стакан вина, Володька отправился в клуб. Центром гуляния был Колька с баяном в руках, одетый в шикарную кожаную куртку с блестящими замочками. Завели патефон, начались танцы. Володька собирался пригласить на танец Нюру, но к ней подкатил Колька, и она, «разом просияв», начала с ним кокетничать.

Не вынеся, что Нюра любезничает с таким дрянным типом, Володька схватил Кольку за блестящие замочки на куртке. Началась драка, и парня выставили из клуба. Сев на бревно у изгороди, Володька обнял не отстающую от него ни на шаг Пуху и заплакал, понимая, что он не один на свете, и есть «животина, которая любит, понимает его», и никогда не предаст, как бы груб он с ней не был.

Утреннюю тишину ещё нарушали звуки гармошки, но Володьке было уже всё равно, с кем танцует Нюра. О драке парень, однако, не жалел — он ещё всем докажет, какой Колька подлец. Володька неожиданно вспомнил, как о Кольке отзывался Кузьма, и вскочил на ноги — он тут ерундой занимается, а о Кузьме, который ждёт на Шопотках, забыл. Там же сено гниёт!

Безуспешно попытавшись растолкать смертельно пьяного бригадира Никиту, Володька схватил железную палицу и ударил о чугунный противо­пожарный брус. Чугун «тяжело охнул и набатом загремел на всю деревню».