Краткое содержание Сорокин Норма
Роман состоит из 8 частей, помимо вступления и заключения. В начале романа описано как в дом диссидента наведываются сотрудники КГБ с обыском и изымают запрещенные рукописи. Далее идет пересказ этой самой рукописи. В тексте очень много содержится грамматически неправильных выражений.
Третья часть романа “Норма” состоит из двух неравнозначных отрывков. Первый отрывок, написан утонченно и описывает сюжет вырождения дворянского гнезда Бунина. Второй рассказывает об ужасах и нюансах антиутопий, пропитанных кошмаром сталинских времен.
Все части данного романа имеют свой сюжет и действующих лиц. Складывается впечатление, что это совершенно несвязанные между собой эпизоды. С первого взгляда может показаться, что не случится ничего страшного если все части романа поменять местами или вовсе убрать несколько из них. Однако нужно просто на просто вникнуть, понять принцип и смысл написания таких разрозненных кусков.
Основой данного принципа являются – нормы социализма, которые люди познают изо дня в день. Только проникнув в суть написанного, становится понятен этот безупречный и функциональный роман, который способен помочь читателю выработать иммунитет против тоталитаризма. Временные рамки включают события, которые описывают 30е – 70е годы. Автор Сорокин пользуется рамочной композицией: сюжет вступления и заключения связан, кажется, что это дополнительная 9-я часть романа: происходит арест самиздатовского писателя Гусева, изымают его неопубликованный роман, читателем которого является подросток, им-то и вынесен окончательный приговор Гусеву.
Владимир Сорокин ваял свой антитоталитарный и экстремальный для тех времен роман, года, затронутые в произведении, пришлись на период обожания социализма, писатель не мог предугадать сколько он продлится. Сорокин написал роман “Норма”, чтобы не терпеть ужасы коммунистического режима.
Большинство читателей прочитали произведение через 20 лет после его написания и с лёгкостью констатировали, что эти ужасные времена уже позади. В свою очередь историей представлено огромное количество примеров упадка, и политического деспотизма государства. И если на роман взглянуть с такой точки зрения, то понятно, что суть его содержания будет актуальна во все века, не смотря на то что читать его очень неприятно и больно, однако каждый читатель с рукой на сердце может сказать: “Я смогу сделать все возможное и невозможное, чтобы избежать власти тоталитаризма”.
Поколение рожденное и выросшее уже во времена распада великого Советского Союза, которому не довелось испытать кошмар пичканья принципами законов социализма, скорее всего воспримет произведение как литературное представление эпатажной метафоры.
Роман «Норма» – достаточно своеобразное произведение, оправданием которого может выступить лишь безусловная выработка иммунитета, способного спокойно воспринять весь абсурд и подавление личности людей во время тоталитаризма.
Рассказ учит тому, что, живя в то сложное время, нельзя было все свои мысли и переживания излагать в рукописях и выносить в народные массы.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Сорокин. Все произведения
Норма. Картинка к рассказу
Сейчас читают
Персонажами этой поучительной басни являются Дуб, Свинья и Ворон. Свинья обнаружила под деревом множество желудей и решила ими отобедать
Рассказ «Пиковая Дама» – один из самых необычных и таинственных творений Улицкой. Название рассказа наталкивает читателя на мысли о роковой женщине, роковой страсти и любви.
Это произведение впервые было выпущено в 1875 году и напечатано в журнале «Гражданин». В основе лежит вполне реальный случай из деятельности миссионера в Сибири архиепископа Нила из Ярославля.
Время, о котором повествуется в рассказе, это Абхазская война. Тогда повествователь рассказа вместе с отцом жил в Гаграх у дяди. В гости к дяде главного героя пришел Валико. Ему было двадцать пять лет
Старый охотник ранил рысь, которая переносила детёнышей. Один – четвёртый остался в норе и мог погибнуть. Так как охотник защищаясь, убивает мать. Когда мать набросилась на охотника, то он ножом нанёс смертельный удар.
Как писался роман «Норма» и почему его нужно перечитывать сегодня — мнение Владимира Сорокина
Тридцать пять лет назад Владимир Сорокин написал «Норму» — гениальную постмодернистскую энциклопедию стилей официозной советской прозы и типажей, живших на ее страницах. За эти десятилетия Владимир Сорокин проделал путь от enfant terrible русской литературы до ее живого классика, а цитаты из «Писем Мартину Алексеевичу» или фраза «Я свою норму выполнил» превратились в часть интернет-фольклора. Удивительным для книги, написанной о временах брежневского застоя, «Норма» с годами как будто становится всё актуальнее, а ее персонажи по-прежнему живут среди нас.
На эту интересную закономерность обратили внимание в Институте свободных искусств и наук Московского международного университета и предложили Владимиру Сорокину обсудить с читателями свой первый роман, а также создали на его основе арт-проект «Коллективная норма», в котором желающие могли предлагать визуальные образы, с которыми у них ассоциируются цитаты из «Нормы».
Почему именно сегодня стоит перечитывать «Норму»? Что случилось с безымянным пенсионером, бомбардировавшим письмами Мартина Алексеевича? Где в Москве можно напитаться сорокинской хтонью, и есть ли будущее у литературы после того, как были написаны «Норма» и «Тридцатая любовь Марины»? На эти вопросы Владимир Сорокин ответил на лекции, состоявшейся 1 марта в ИСИН ММУ.
Что такое «Норма»?
«Норма была старой, с почерневшими, потрескавшимися краями».
Владимир Сорокин, «Норма»
Как объясняет сам Владимир Сорокин, эту книгу даже нельзя назвать романом, в 80-е ее называли просто «Нормой». Она состоит из семи частей, написанных в жанрах от небольших зарисовок, сделанных почти в стилистике социалистического реализма, до эпистолярного (знаменитых «Писем Мартину Алексеевичу») или описания производственного совещания.
В истории российской литературы немного книг, в которых было бы продемонстрировано столь же кардинальное неприятие советской действительности, как в «Норме». Давящее на человека от детского сада (пропитанного, по выражению Сорокина, «сочетанием сюсюкания и насилия») до гробовой доски требование быть таким же, как все, нормальным , делать то, что от тебя хочет общество, метафорически превращается в романе в сцены организованного государством централизованного поедания фекалий, а блестяще стилизованные под официозную прозу или речь советских обывателей эпизоды заканчиваются гротескным насилием или сумасшествием.
Что такое «Коллективная норма»?
«От вас судьба Рассеи зависит. Она на вас обопрется, на молодых».
Владимир Сорокин, «Норма»
Для того чтобы представить, какими новыми коннотациями обрастают фрагменты «Нормы» в эпоху социальных сетей и всеобщего доступа к интернету, в Институте свободных искусств и наук ММУ был реализован проект «Коллективная норма». Из романа Сорокина были выбраны 100 цитат, которые предлагалось проиллюстрировать, нарисовав картинку самостоятельно, сделав коллаж или обнаружив подходящую картинку в интернете.
Интересно, что самыми популярными среди пользователей оказались цитаты «Ордера на обыск и арест будут предъявлены в вашей квартире», «Столица, чего ж ты хочешь» и «„Я русский“, — прошептал он, и слезы заволокли глаза, заставив расплыться и яблони, и забор, и крапиву» — тех, что явственнее всего описывают реальность, в которой мы продолжаем находиться: с накалом пропагандистского патриотизма, чувством опасности, исходящим от власти, и Москвой, противопоставленной остальной России. Коллаж из этих изображений затем был подарен Владимиру Сорокину.
Встреча с писателем была организована в рамках открытого лектория «Важнее, чем контрапункт». Название отсылает к словам Густава Малера, сказанным его ученику Арнольду Шёнбергу по поводу его студентов: «Заставьте этих людей прочесть Достоевского! Это важнее, чем контрапункт». Аналогичным образом преподавателями открытого лектория становятся люди, которые заставляют своих слушателей находить междисциплинарные связи, видеть мир искусства во всей его полноте и обнаруживать в явлениях кардинально новые смыслы.
Помимо Владимира Сорокина преподавателями открытого лектория в марте становились и другие люди, встречи с которыми меняют взгляд на мир: Борис Юхананов, Олег Аронсон, Артур Аристакисян и Юрий Муравицкий, а в мае ожидается выступление Валерия Подороги и режиссера Анатолия Васильева.
Сейчас в ИСИН ММУ открыт набор в магистратуру, где реализуется уникальная модель гуманитарного образования: преподаватели на протяжении двух лет взаимодействуют со студентами, помогая им создавать творческие проекты в рамках направлений «Литературная школа», «Психоанализ лакановской ориентации», «Исследование звука», «Менеджмент в сфере культуры» и «Исследование классики». Также в ИСИН ММУ работает Открытая лаборатория перевода.
Почему «Норма» снова становится актуальной?
«Здравствуйте дорогой Мартин Алексеич! Пишу вам сразу по приезду, прямо вот только что вошел и сел писать».
Владимир Сорокин, «Норма»
Как рассказал Владимир Сорокин, перед лекцией он думал, о какой именно из своих книг будет говорить. Хотя выбрать для разговора романы об «опричной России» выглядело бы более очевидным решением, рассуждения о них в последнее время уже превратились в некоторое общее место, в то время как его первая книга в последнее время становится всё более актуальной. По мнению Сорокина, мы живем в ретровремя, в которое всё советское объявляется хорошим, и этот период всё сильнее напоминает те годы, когда «Норма» и была написана. Во всяком случае, для того, чтобы получить свою ежедневную порцию «нормы», сейчас достаточно включить новостные программы на российском телевидении.
Возможная причина этого, полагает Сорокин, заключается в том, что рычаги, которыми пользуется власть для управления обществом, были сконструированы именно в те времена, и хотя эта «коробка передач» успела порядком проржаветь, работать она продолжает вполне эффективно.
А хтонь, которую описывал Сорокин, как подтвердил сам писатель, никуда не девалась и продолжает находиться от нас на расстоянии вытянутой руки. В России всегда было очень много дичи, и для того, чтобы напитаться от нее вдохновением, не требуется прилагать каких-то специальных усилий. В шестидесятые годы Юрий Мамлеев, например, специально для этого по ночам любил захаживать на площадь трех вокзалов.
Сегодняшние исследователи глубинной России могут повторить этот трюк, или попробовать найти другие места с такой же концетрацией хтони в воздухе, ведь ни одного большого романа, который описывал бы современную российскую действительность, до сих пор не написано. Сорокин связывает это с тем, что для него еще не появилось языка, и тем, что происходящее сейчас не помещается в линейное повествование. Для того, чтобы такой роман появился, должно пройти время или произойти какой-то радикальный сдвиг реальности. В конце концов, «Война и мир» была написана только через 50 лет после войны 1812 года. Может быть, и сейчас нам придется подождать несколько десятилетий для того, чтобы появился роман, в пространстве которого воплотится вся сегодняшняя Россия, а может быть, это произойдет и раньше, ведь реальность сейчас меняется очень быстро.
Как создавалась «Норма»
«Выйдя из лагеря в 1984 году, эта сволочь опять засела за книги».
Владимир Сорокин, «Норма»
Владимир Сорокин рассказал, что начал заниматься литературой в 1979–80-м годах, тогда и были написаны первые части «Нормы». Первыми появились так называемые стихи и песни.
Сорокин: Седьмая часть, где я использовал советскую поэзию, создавалась на материале поэзии разного уровня — от вершин до безымянных графоманов, печатавшихся в газетах «Вечерняя Москва» и «Московская правда», которые выписывали мои родители. Мне казалось, что эта плакатность, эти плоские герои, сошедшие со сталинских плакатов, все-таки могли раскрыться по-новому и стать тем, кем они, собственно, родились. Монстрами. Я выпустил их на свободу из этого жанра.
После этого Сорокин начинает писать как отдельную повесть текст под названием «Падеж» — это была работа со стилем сурового деревенского соцреализма. В «Падеже», включенном позднее как фрагмент в «Норму», секретарь райкома и чекист приезжают с инспекцией в некий советский колхоз и подвергают его председателя, виновного в падеже скота, жестоким издевательствам и унижениям, одновременно разрушая колхозное имущество. Вскоре обнаруживается, что в качестве скота на этой ферме использовались люди, которых называли пораженцами и вредителями.
Сорокин: В то время я уже был в андеграунде, но волею судеб работал художественным редактором журнала «Смена» и заведовал там страницей карикатур. «Падеж» я писал по вечерам и очень хорошо помню, что никак не мог придумать финал. Сцена с ведром бензина, на котором написано «Вода», вспыхнула у меня в голове на станции «Новослободская». От этой вспышки я пошел вверх по эскалатору, двигавшемуся вниз, и упал, но зато закончил текст.
Самым знаменитым образом, благодаря которому эта книга и получила свое название, является «норма» — брикет спрессованных фекалий, который каждый день должны употреблять в пищу все жители советского государства, выполняя таким образом долг перед социалистической Родиной, несмотря на то, что этот процесс им явно отвратителен. Из стилизованных под соцреалистическую прозу коротких зарисовок о том, как представители разных слоев советского общества — от инженеров и художников до гопников и диссидентов — вынуждены поглощать дурнопахнущий продукт, состоит первая часть книги.
Сорокин: Первая часть «Нормы» писалась позднее. Сначала я написал некий рассказ в стиле соцреализма начала 80-х. Молодая советская семья, муж возвращается с работы домой, где жена ждет его с ужином. С собой он приносит коробку, открывает ее… На этом месте в тексте было: «На дне коробки корявым кренделем лежало говно». Он показывает это говно жене и говорит, что у нас на работе было собрание, нам рассказали, что сейчас очень сложная международная обстановка, Катар объявил эмбарго, и Партия дала мне задание съесть этот продукт, чтобы я стал более мужественным и готовым на всё. Жена пытается задавать какие-то вопросы, но так или иначе он съедает говно вместе с гречневой кашей и запивает чаем. Потом они смотрят телевизор, ложатся в постель, он пытается поцеловать жену, но она говорит ему: «Знаешь, Сережа, я что-то устала…», и они засыпают.
Я показал этот рассказ поэту Всеволоду Некрасову. Он сказал: «Володя, это памфлет», и был прав. В общем, рассказ я уничтожил, но об этой теме не перестал думать, потому что тема партийного говноедства в народе прочно жила. Например, в журнале, где я работал, передовицы называли «черняшками». Зам. главного редактора вызывал какого-нибудь завотделом и говорил: «Старичок, сегодня черняшку в номер наваляешь ты», и старичок садился писать.
Опыт работы Сорокина в журнале «Смена» получил отражение в части книги под названием «Летучка», которая описывает производственное совещание в советской редакции, где чудовищный канцелярит, из которого состоит речь его участников, превращается в разговор на неизвестном языке с редкими вкраплениями русских слов: «Да я раоркнр опра, Григорий Кузьмич, — Бурцов повернулся к нему. — Ребята действительно длыоренр шворкн».
Сорокин: Потом я решил зайти с другого бока. Подойти к вопросу чисто феноменологически. Написать некий корпус безличных текстов (а таково любое советское письмо), где люди едят некую норму, которая никогда не называется напрямую. Это коричневый продукт в стандартной упаковке, он может быть посуше или пожиже. Люди, имеющие отношение к номенклатуре, едят продукт более высокого качества, а в провинции жалуются на то, что у них норма вообще какая-то низкопробная. Собственно, этот текст написался, стал циркулировать по нашему кругу, и у меня появился уже определенный имидж: Сорокин — это «Норма». Потом я отложил «Норму» до 1984 года, когда написалась пятая часть: «Письма к Мартину Алексеевичу».
Эти письма, каждое из которых начинается обращением «Здравствуйте, дорогой Мартин Алексеевич», пишет своему родственнику-интеллигенту безымянный старик, проживающий у него на даче. «Письма к Мартину Алексеевичу», начинающиеся вполне уважительно, чем дальше — тем всё сильнее пропитываются злобой человека из простонародья к столичному интеллигенту и переходят в набор бессвязных оскорблений и бреда, а затем и вовсе в фонетическое письмо.
Сорокин: История безымянного собеседника Мартина Алексеевича заканчивается тем, что он превратился в чистый звук «Ааа…» Эта часть была написана на даче в Загорянке, когда у нас родились близнецы в 1980 году, и мы переехали жить к родственникам. Этот опыт был покруче коммунальной квартиры (в которых я никогда не жил). Под впечатлением от этой жизни, от разговоров про огород, про то, кто будет вскапывать картошку или когда мы будем делить веранду, собственно, и написались «Письма Мартину Алексеевичу», а потом они уже пошли в жизнь, и до сих пор разные люди мне говорят: «Вот, я получил письмо, и это просто твой Мартин Алексеевич».
«Письма к Мартину Алексеевичу» затмили «Норму» собой, их стали читать, они имели успех, и художник Андрей Монастырский исполнил их, записав на немецкий магнитофон, подаренный его подругой. В свое время это был хит, а сейчас эта запись выложена на моем сайте, и ее можно послушать. В конце концов, до 1985 года кирпич под названием «Норма» был собран. Трудно было сказать, что это такое, ее невозможно было ни с чем соотнести, и одна моя знакомая сказала мне: «Володя, за такую книгу государство обязано автора уничтожить». Это, конечно, была похвала высшей меры, и я завершил «Норму», сделав некую рамку — арест Гусева. В начале его арестовывают, а в конце следует квазимистическая сцена.
Когда книга была закончена, знакомая Владимира Сорокина — немка-славистка Элизавет Гебрингер — сделала ее ксерокс в немецком посольстве и отправила на Запад. Она пыталась издать эту книгу в Европе и даже отправила ее на перевод трем славистам, двое из которых просто не поняли, что это такое, а третьим оказался славист Борис Гройс, который «Норму» похвалил. Так или иначе, перевода «Нормы» тогда не получилось, он произошел позднее, уже в девяностых, но Борис Гройс написал на нее рецензию и цитировал в своей книге «Gesamtkunstwerk Сталин», благодаря чему роман стал известен на Западе.
Что происходит с литературой дальше после того, как в ней был продемонстрирован распад языка образца «Нормы» и «Тридцатой любви Марины»? Дальше были написаны другие книги. Ведь и после «Улисса», и после «Поминок по Финнегану» были написаны тысячи других романов, напоминает Сорокин, и никакой смерти литературы не произошло. Каждая книга — это отдельная языковая задача, выполнив которую, писатель может ее отодвинуть, сделать паузу и… начинать новую.
Норма
Вы здесь
Бориса Гусева арестовали 15 марта 1983 года в 11.12, когда он вышел из своей квартиры и спустился вниз за газетой. Возле почтовых ящиков его ждали двое. Увидя их, Борис остановился. Справа от лифта к нему двинулись еще двое. Один из них, худощавый, с подвижным лицом, приблизился к Гусеву и быстро проговорил:
— Гусев Борис Владимирович. Вы арестованы.
Гусев посмотрел на его шарф. Он был серый в белую клетку. Худощавый вынул из руки Гусева ключи, кивнул в сторону лестницы:
Гусев стоял неподвижно. Двое взяли его под руки.
— Ордер. — разлепил побелевшие губы Гусев.
— Ордера на арест и на обыск будут предъявлены вам в вашей квартире.
— Предъявите сейчас, — с трудом проговорил Гусев.
— Борис Владимирович, — улыбнулся худощавый, — пойдемте, не тяните время.
Гусева подтолкнули к лестнице. Он пошел, еле передвигая ноги.
Двое прошли вперед, двое и худощавый двинулись за Гусевым.
— У вас всегда так мочой воняет? — спросил худощавый. — Бомжи ночуют?
Гусев двигался, не отвечая. Он был бледен.
Поднялись на третий этаж, вошли в квартиру Гусева. Худощавый снял трубку телефона, набрал номер:
— Юрий Петрович, всё в порядке. Да.
Гусев стоял посередине своей единственной комнаты, сплошь заваленной книгами. Четверо стояли рядом.
— Присаживайтесь, Борис Владимирович, — посоветовал худощавый.
— Предъявите ордер. и вообще. документы.
— Минуту терпения. — Худощавый закурил.
В дверь позвонили.
— Откройте, — приказал худощавый.
Дверь открыли. Вошли участковый и полноватый человек с пшеничными усами.
— Следователь КГБ Николаев, — представился он, не глядя на Гусева. Достал из папки два листа, протянул Гусеву: — Ознакомьтесь.
— Садитесь, Гусев. — Худощавый подвинул расшатанный стул.
Гусев смотрел в бумаги, держа их в обеих руках.
— Товарищ лейтенант, — обратился полноватый к участковому. — Организуйте нам понятых.
— Ознакомились? — Николаев забрал бумаги у Гусева. — Дело ваше веду я. Сейчас придут понятые, мы произведем у вас обыск. Параллельно начнем наш разговор. Садитесь, Борис Владимирович, что вы стоите, как в гостях.
Гусев опустился на стул.
Вскоре появились понятые: пожилая женщина в зеленой кофте и молодой человек с толстой шеей.
— Товарищи понятые, — Николаев снял пальто, — мы сотрудники комитета государственной безопасности. Гражданин Гусев, проживающий в этой квартире, арестован. Мы просим вас присутствовать во время обыска. Представьтесь, пожалуйста, и присаживайтесь. Валера, организуй им место.
Худощавый сбросил лежащие на диване книги и журналы на пол.
— Комкова Наталья Николаевна, — громко произнесла женщина.
— Фридман Николай Ильич, — пробормотал молодой человек.
Они сели на протертый диван. Худощавый опустился рядом, достал из «дипломата» бланк, подложил под него подвернувшийся журнал «Америка», положил на «дипломат» и стал писать.
— Я свободен? — спросил участковый.
— Да. Спасибо. — Николаев сел за стол, раскрыл папку, вынул ручку с золотым пером.
Участковый вышел. Пока худощавый вполголоса опрашивал понятых, Николаев зашелестел бумагами:
— Так. Гусев Борис Владимирович. 1951 года рождения. Где вы родились?
— Я не буду отвечать на ваши вопросы, — проговорил Гусев.
— Вы обязаны отвечать на мои вопросы. Это во-первых. А во-вторых, это в ваших интересах.
— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.
Николаев отложил ручку.
— Напакостил, а отвечать не хочет, — проговорила вполголоса женщина и посмотрела на худощавого. Он записывал её адрес.
— Я предлагаю вам добровольно предъявить антисоветскую литературу.
Гусев молчал, глядя на свои руки. Николаев подождал, трогая фигурку тираннозавра на столе Гусева, потом встал, подошел к кровати, приподнял матрац, вынул толстую картонную папку:
Гусев молчал. Николаев положил папку на стол, развязал тесемки, открыл:
— Запиши, Валерий Петрович. Первым номером. Папка серого картона. Содержит. 372 машинописных листа. Название «Норма». Автор не указан. Первое предложение: «Свеклушин выбрался из переполненного автобуса, поправил шарф и быстро зашагал по тротуару». Последнее предложение: «Лога мира? — переспросил Горностаев и легонько шлепнул ладонью по столу. — А когда?»
— Как. товарищ майор? — переспросил худощавый.
— Номер два. — Николаев подошел к нижним полкам, вынул два тома энциклопедического словаря, бросил на пол, сунул руку в образовавшуюся брешь, достал книгу в мягком переплете. — Александр Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ». Том третий. Издание «ИМКА—Пресс». А первые два вы отдали позавчера Файнштейну. Так?
Гусев молчал. Николаев положил книгу рядом с папкой. Зазвонил телефон. Николаев снял трубку:
— Да. Да, Василий Алексеич. Нашли. Почему? Нет, все так и было. Сейчас? — Он засмеялся. — Не терпится? А. понятно. Пожалуйста, нет проблем. Ты у себя? Организуем.
Он положил трубку, взял папку:
— Сережа, отвезешь это Носкову. Потом сразу сюда.
Оперативник в очках взял папку, вышел из квартиры, спустился по лестнице. Рядом с подъездом стояли две черные волги. В кабине одной сидел шофер. Оперативник сел за руль второй машины, положил папку на сиденье справа, завел мотор и, резво развернувшись, вырулил на Ленинский проспект. Асфальт был мокрый; грязный рыхлый снег лежал по краям дороги. Неяркое солнце вышло из-за туч, заблестело на очках оперативника. Он проехал через центр, развернулся на площади Дзержинского, обогнул здание КГБ и остановился. Взял папку, вышел из машины, вошел в ближайший подъезд. Предъявив удостоверение, поднялся на лифте на четвертый этаж, прошел по коридору, открыл дверь кабинета № 415. За письменным столом сидел лысоватый человек в синем костюме.
— Разрешите, товарищ полковник?
— Ага. — Сидящий протянул руку.
Оперативник вошел, передал папку.
— Как там? — спросил лысоватый, развязывая тесемки папки.
— Истерик не закатывал?
— Нет пока, — ухмыльнулся оперативник.
Полковник стал листать рукопись:
Оперативник вышел. Сидящий снял трубку, набрал номер:
— Виктор Иваныч, это Носков. Папка у меня. Хорошо.
Он положил трубку, взял папку, вышел из кабинета, на лифте поднялся на шестой этаж, вошел в приемную. Там сидели две секретарши.
— Носков, — сказал лысоватый.
Секретарша сняла трубку:
— Виктор Иваныч, Носков. Проходите, — кивнула она Носкову.
Он вошел в кабинет. За столом сидел седой человек в сером костюме, с моложавым лицом. Носков подошел, протянул папку.
— Всё здесь? — спросил седой, принимая.
— Всё, Виктор Иваныч.
Носков вышел. Седой набрал номер на панели селектора.
— Слушаю, — ответил женский голос.
— Котельников. Петр Сергеич на месте?
— Елагин слушает, — ответил мужской голос.
— Здравствуйте, Петр Сергеич. Котельников говорит.
— Я отдам на ксерокс, и через полчаса можете присылать курьера.
— Виктор, ему нужен оригинал.
— Это невозможно. Рукопись изъята на обыске, занесена в протокол. Выносить из здания нельзя.
— Пусть приезжает к нам.
— А какая разница?
— Ну. можно попробовать. Тогда вот что: я пошлю за ним своего шофера, он его вам доставит.
— Да прямо сейчас. Тут ехать-то пять минут.
— Хорошо. Мы на вахте встретим.
Он дал отбой и набрал другой номер.
— Мыльников, — ответил мужской голос.
— Да. Встречать его через десять минут.
Котельников дал отбой.
Минут через двадцать в его кабинет вошел мальчик лет тринадцати в синей школьной форме.
— Так быстро! — засмеялся Котельников, вставая.
Мальчик остановился посередине кабинета и посмотрел на Котельникова.
— Виктор Иваныч, — протянул ему руку Котельников.
Мальчик молча смотрел ему в глаза.
— Значит. — кашлянул Котельников, отводя глаза и убирая руки за спину. — Вот. Садись за мой стол. Читай. А я. пойду пообедаю.
Мальчик сел за стол, развязал тесемки папки, открыл.
Нормальная жизнь. Нормальная смерть. Мысли о книге Владимира Сорокина «Норма»
Сказать, что я нежно люблю произведения Сорокина — всё равно что ничего не сказать. Отчасти, он напоминает мне о тех славных днях, когда я, будучи подростком, зачитывался Пелевиным (которого сейчас читать очень тяжело), отчасти, просто радует тем, как искажает реальность по своему авторскому усмотрению и накидывает столько всего, что диву даёшься: «А так можно? А он точно здоров?» Если вы когда-то интересовались его творчеством, то скорее всего понимаете, о чём я говорю. Сорокин не просто пытается осмыслить то, что происходит вокруг него, но и часто заглядывает в будущее, в мрачных тонах описывая отнюдь не прекрасные картины счастливого завтра. Он бросает вызов современной массовой литературе и очень часто создаёт нечто такое, что литературой вообще никогда не захочется называть. Сорокинская «Норма» — это книга, с которой можно начать знакомство с его творчеством, и произведение, на котором это знакомство можно и закончить — настолько оно низкое и грязное в некоторых моментах. Но если вас всё-таки что-то зацепит, то даже через все когнитивные диссонансы и внутреннее отвращение вы будете пытаться пробиться сквозь ломаный язык многих его книг. И, скорее всего, не пожалеете.
Структура «Нормы» проста: есть 8 частей, в каждой из которых, так или иначе, раскрывается сущность слова «норма» в контексте советской жизни 50-80-хх годов. Части не взаимосвязаны, истории не пересекаются. Да что уж там говорить — даже в самих частях истории не особо-то и связаны, ровно как само слово «история» очень сложно применить к ним. Содержание книги — это хтонический ад разной степени тяжести. И чем крепче ваша морально-этическая рамка, тем сложнее вам будет воспринимать творящееся безумие.
Моя любимая часть — это первая. Собственно, именно из-за неё я и решил познакомиться с Сорокиным. Итак. Нормальный советский город. Нормальные советские граждане, живущие своей нормальной жизнью. Кто-то ходит в детский сад. Кто-то работает в милиции. Кто-то проводит вечер за бутылкой «жигуля и разговорами с другими выпивохами у ларька. Но всех их объединяет одно — необходимость выполнять «норму», которую установило советское государство. И этой нормой, в числе всего прочего, является брикетик говна, который каждый гражданин должен съедать. Обязан съедать, ибо за невыполнение нормы можно получить выговор на партсобрании, лишиться части зарплаты и ещё долгое время ловить косые взгляды от коллег по трудовому цеху. И это всё в декорациях советского быта.
То, что сделал Сорокин, вполне можно обозвать «социологией нормы» (в данном случае именно этой, «сорокинской нормы»), ведь он смог показать различные стороны жизни, и в каждой из них нашлось своё место этой норме. Старый знакомый может удивиться, что у его друга, который живёт в другом городе, норма совсем другой консистенции. Кто-то ест норму с вареньем, кто-то с кабачковой икрой, а у кого-то сын только что достиг возраста, когда всем детям положено начинать есть норму. И ребёнок такой: «Да это же говно!» — а родитель: «Нет, это норма, ты обязан её есть! Ешь, а ни то дома все каникулы проведёшь!»
Кто-то сидит на кухне и рассуждает, что в этих ваших заграницах норму едят по-цивилизованному. Кому-то достался очистительный аппарат от отца-инженера, и он очищает норму, чтобы она была без запаха и вкуса. Кто-то вспоминает, что раньше норма была вся комковатая и твердая, не то что сейчас. А кому-то приходится выполнять план по норме, чтобы гражданам советского союза было что есть. И всё это с потрясающим реализмом и живостью.
Точно такого же внимания заслуживает и пятая часть, которую можно озаглавить как «Дорогой Мартин Алексеевич». Обычный пенсионер, у которого весь смысл жизни сводится к садоводству, пишет письма своему родственнику и в них излагает свои мысли о поведении племянников и племянниц. Он не понимает, что не все видят мир, как он, и что ценности молодого поколения оказываются не такими, как у него. И, в конечном итоге, у него рвётся жопа, а его письма скатываются в «я тебя драл, гад сраный» и «лофщаллвфлзмзфзи». И вся эта эволюция персонажа прослеживается в письмах. Тон героя меняется, меняется его настроение, и, кроме жгучей ненависти, не остаётся ничего. Другие части произведения не выбиваются так сильно из общей канвы, но всё равно умудряются блистать. Например, третья часть, в которой Сорокин подражает тургеньевскому стилю, или вторая, в которой история человека подаётся сочетанием слова «нормальный» с каким-либо существительным. От «нормальных родов» до «нормальной смерти».
Не думаю, что Сорокин сможет рассказать вам о нормах что-то такое, чего вы до этого не знали. Если вы уже понимаете, что норма — это социальный конструкт, который отражает некое усреднённое поведение или набор среднестатистических представлений, то после прочтения вы скорее всего получите набор очень «живых» иллюстраций того, насколько странной может быть нормальность. Сорокин писал книгу в начале 1980-х, и как и многие «запретные» произведения, она распространялась самиздатом. Как и полагается творцу, он смотрел на советское общество, членом которого был, и критиковал его и отдельные его проявления в форме литературного произведения. Вне зависимости от того, как вы относитесь к Советскому Союзу, книга однозначно способна породить определённый эмоциональный отклик. И если вы находитесь на одном из краёв идеологического спектра «коммунисты-либералы», то реакция будет очень жёсткой. Сорокину прекрасно удаётся шокировать читателя тем миром, который он создаёт, и только из-за этого книга однозначно стоит прочтения. Да, в некоторых местах она крайне низкая и грязная, но она обладает огромным проблемным потенциалом и в любом из случаев заставит вас осмыслить написанное в ней. Будучи сборником отдельных историй, она не отличается цельностью, а отдельные её части заметно провисают по сравнению с другими, но вас никто и не заставляет читать её целиком, от корки до корки — достаточно ознакомиться с некоторыми из частей. И если я вас убедил её прочесть, то удовольствие вы получите однозначно.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
О дилогии Владимира Сорокина “Норма”/”Роман”
О дилогии Владимира Сорокина “Норма”/”Роман”
“Норма” / “Роман” – своеобразная дилогия современного русского прозаика Владимира Сорокина (1995), одного из крупнейших представителей концептуализма . Оба романа появились одновременно и были одинаково полиграфически оформлены. Сами слова “норма” и “роман” являются полной анаграммой – все буквы повторяются. Все это позволяет рассматривать Н. и Р. как некий единый текст.
Оба романа – будучи образцами поэтики постмодеринзма – в сущности посвящены истории деградации русского романа, да, впрочем, не только русского.
В самой структуре своих текстов Сорокин показал, как два фундаментальных типа романа в европейской традиции можно довести до абсурда, предельно обнажив их структуру.
Первый тип романа возник как нанизывание цепи новелл. Ярчайший пример такого романа в европейской куль – это “Декамерон” Боккаччо. С развитием этой формы простое нанизывание сменяется утонченной иерархией (см. текст в тексте) – так построен “Мельмот-скиталец” Чарльза Метьюрина, “Рукопись, найденная в Сарагоссе” Яна Потоцкого. Это барочно-модернистский роман. Условно говоря, в нем форма побеждает содержание.
Второй тип романа в мировой культуре вырастает как одна разбухшая новелла и представляет собой единый сюжет. В античности один из ярчайших образцов этого жанра – “Золотой осел” Апулея, в ХIХ в. это классический “реалистический” (см. реализм) роман. В ХХ в. эта форма вырождается в анахронистские полуграфоманские творения типа “Американской трагедии” Теодора Драйзера или “Молодой гвардии” Александра Фадеева. Это антимодернистский роман. Условно говоря, содержание в нем побеждает форму и уничтожает ее.
Вырождение романа первого типа показано в Н., второго – в Р.
В своей дилогии Сорокин выявляет экстремальные возможности романов обоих типов, доводит их структуры до абсурда и в определенной степени закрывает тему.
Н. в первой ее части представляет собой простое нанизывание новелл, связанных между собой общей темой, в начале не совсем понятной, но потом раскрывающейся во всей беспредельно шокирующей сорокинской откровенности. Дело в том, что во всех этих маленьких рассказиках в центре повествования – момент поедания гражданами СССР особого продукта, называемого нормой. Причем этот продукт поедается не всеми, а лишь избранными членами общества. Постепенно выясняется, что норма – это детские эксперименты, поставляемые государству детскими садами и расфасованные на фабриках. Смысл поедания нормы – это ритуальное причащение чему-то, что можно условно назвать принадлежностью к КПСС. Поедающий норму гражданин тем самым как бы уплачивает членские взносы в партийную кассу.
Однако от рассказа к рассказу наблюдается определенная динамика. В начале норма поедается буднично, хоть и не без некоторой гордости, затем начинаются кулинарные ухищрения, направленные на то, чтобы отбить у нормы запах, наконец, появляются ростки “диссидентства”, заключающиеся в тайном и карающемся законом выбрасывании нормы в реки и канавы.
Это первая, наиболее простая, чисто памфлетная часть Н. обрамляется прологом и эпилогом, содержание которых заключается в том, что в КГБ вызывают странного мальчика и заставляют его читать некую рукопись, по-видимому, сам роман Сорокина (это странная, хотя и явная аллюзия на эпизод в “Зеркале” Тарковского, когда подросток читает письмо Пушкина к Чаадаеву).
Части со второй по шестую предельно разнообразят жанровое и формальное богатство этого произведения, уснащая его вставными новеллами, романом в письмах, стихами и советскими песнями, создавая постмодернистский пастиш (см постмодернизм) – пародию на интертекст. В последней части речь героев переходит в абракадабру, чем символизируется конец русского романа и всякого художественного письма вообще.
В противоположность Н. роман Р. является постмодернистской пародией на классический русский роман ХIХ в.
Герой Р. по имени Роман – художник, приезжающий в деревню к дяде, где он охотится, обедает, встречает бывшую возлюбленную, влюбляется в дочь лесничего, жениться на ней, играется свадьба, – то есть разыгрывается своеобразный лубок, состоящий из общих мест “реалистического” повествования ХIХ в.
Финал Р. – чисто сорокинский (см. концептуализм). Гуляя по лесу, Роман встречает волка, борется с ним, душит его, но перед смертью волку удается укусить Романа, и Роман сходит с ума. Вместе со своей молодой женой он убивает всех жителей деревни, вынимает из них внутренности, складывает их в церкви, затем убивает и жену, разрезает ее на части и, наконец, умирает сам. В романе Р. также символически показан конец традиционного романного мышления ХIХ в.
Будучи замечательным мастером художественной прагматики , Сорокин в Н. и Р. доводит до абсурда и свой абсурдистский талант, но делает это явно специально, зная вкусы своей читательской аудитории. Если читать Н. в традиционном смысле занимательно, то читать Р., по общему признанию, очень скучно (это обычное читательское восприятие Р. в среде поклонников Сорокина).
Между тем роман Р. устроен значительно более утонченно, чем Н. Почти каждый мотив в Р. является обыгрыванием какого-либо фрагмента из русской прозы, действительного или воображаемого (ср. семантика возможных миров).
Особенностью постмодернизма является то, что пародия перестает быть пародией в традиционном смысле: пародировать уже нечего, поскольку нет нормы . Переклички в тексте Р. с такими произведениями русской литературы, как “Война и мир”, “Обрыв”, “Отцы и дети”, “Гроза”, “Преступление и наказание”, не имеют ничего общего с утонченной техникой лейтмотивов, которая развивалась модернизмом на протяжении всего ХХ в. и была так ярко проиллюстрирована постструктурализмом и мотивным анализом. В противоположность классической технике завуалированных реминисценций в модернизме, здесь цитаты даются совершенно явно. Это пародия, пародирующая пародию.
Вторая часть Н. представляет собой примерно 20 страниц записанных в столбик сочетаний слова “нормальный” с любым другим словом, символизирующих “нормальную жизнь” советского человека от рождения до смерти:
Норма – краткое содержание романа Сорокина
- ЖАНРЫ 359
- АВТОРЫ 258 099
- КНИГИ 592 413
- СЕРИИ 22 123
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 552 780
Бориса Гусева арестовали 15 марта 1983 года в 11.12, когда он вышел из своей квартиры и спустился вниз за газетой. Возле почтовых ящиков его ждали двое. Увидя их, Борис остановился. Справа от лифта к нему двинулись ещё двое. Один из них, худощавый, с подвижным лицом, приблизился к Гусеву и быстро проговорил:
– Гусев Борис Владимирович. Вы арестованы.
Гусев посмотрел на его шарф. Он был серый, в белую клетку. Худощавый вынул из руки Гусева ключи, кивнул в сторону лестницы:
Гусев стоял неподвижно. Двое взяли его под руки.
– Ордер… – разлепил побелевшие губы Гусев.
– Ордера на арест и на обыск будут предъявлены вам в вашей квартире.
– Предъявите сейчас, – с трудом проговорил Гусев.
– Борис Владимирович, – улыбнулся худощавый, – пойдёмте, не тяните время.
Гусева подтолкнули к лестнице. Он пошёл, еле передвигая ноги.
Двое прошли вперёд, двое и худощавый двинулись за Гусевым.
– У вас всегда так мочой воняет? – спросил худощавый. – Бомжи ночуют?
Гусев двигался, не отвечая. Он был бледен.
Поднялись на третий этаж, вошли в квартиру Гусева. Худощавый снял трубку телефона, набрал номер:
– Юрий Петрович, всё в порядке. Да.
Гусев стоял посередине своей единственной комнаты, сплошь заваленной книгами. Четверо стояли рядом.
– Присаживайтесь, Борис Владимирович, – посоветовал худощавый.
– Предъявите ордер… и вообще… документы.
– Минуту терпения. – Худощавый закурил.
В дверь позвонили.
– Откройте, – приказал худощавый.
Дверь открыли. Вошли участковый и полноватый человек с пшеничными усами.
– Следователь КГБ Николаев, – представился он, не глядя на Гусева. Достал из папки два листа, протянул Гусеву: – Ознакомьтесь.
– Садитесь, Гусев. – Худощавый подвинул расшатанный стул.
Гусев смотрел в бумаги, держа их в обеих руках.
– Товарищ лейтенант, – обратился полноватый к участковому, – организуйте нам понятых.
– Ознакомились? – Николаев забрал бумаги у Гусева. – Дело ваше веду я. Сейчас придут понятые, мы произведём у вас обыск. Параллельно начнём наш разговор. Садитесь, Борис Владимирович, что вы стоите, как в гостях.
Гусев опустился на стул.
Вскоре появились понятые: пожилая женщина в зелёной кофте и молодой человек с толстой шеей.
– Товарищи понятые, – Николаев снял пальто, – мы – сотрудники Комитета государственной безопасности. Гражданин Гусев, проживающий в этой квартире, арестован. Мы просим вас присутствовать во время обыска. Представьтесь, пожалуйста, и присаживайтесь. Валера, организуй им место.
Худощавый сбросил лежащие на диване книги и журналы на пол.
– Комкова Наталья Николаевна, – громко произнесла женщина.
– Фридман Николай Ильич, – пробормотал молодой человек.
Они сели на протёртый диван. Худощавый опустился рядом, достал из «дипломата» бланк, подложил под него подвернувшийся журнал «Америка», положил на «дипломат» и стал писать.
– Я свободен? – спросил участковый.
– Да. Спасибо. – Николаев сел за стол, раскрыл папку, вынул ручку с золотым пером.
Участковый вышел. Пока худощавый вполголоса опрашивал понятых, Николаев зашелестел бумагами:
– Так. Гусев Борис Владимирович. 1951 года рождения. Где вы родились?
– Я не буду отвечать на ваши вопросы, – проговорил Гусев.
– Вы обязаны отвечать на мои вопросы. Это во-первых. А во-вторых, это в ваших интересах.
– Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.
Николаев отложил ручку.
– Напакостил, а отвечать не хочет, – проговорила вполголоса женщина и посмотрела на худощавого. Он записывал её адрес.
– Я предлагаю вам добровольно предъявить антисоветскую литературу.
Гусев молчал, глядя на свои руки. Николаев подождал, трогая фигурку тиранозавра на столе Гусева, потом встал, подошёл к кровати, приподнял матрац, вынул толстую картонную папку:
Гусев молчал. Николаев положил папку на стол, развязал тесёмки, открыл:
– Запиши, Валерий Петрович. Первым номером. Папка серого картона. Содержит… 372 машинописных листа. Название «Норма». Автор не указан. Первое предложение: «Свеклушин выбрался из переполненного автобуса, поправил шарф и быстро зашагал по тротуару». Последнее предложение: «– Лога мира? – переспросил Горностаев и легонько шлёпнул ладонью по столу. – А когда?»
– Как… товарищ майор? – переспросил худощавый.
– Номер два. – Николаев подошёл к нижним полкам, вынул два тома энциклопедического словаря, бросил на пол, сунул руку в образовавшуюся брешь, достал книгу в мягком переплёте: Александр Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ». Том третий. Издание «ИМКА-Пресс». А первые два вы отдали позавчера Файнштейну. Так?
Гусев молчал. Николаев положил книгу рядом с папкой. Зазвонил телефон. Николаев снял трубку:
– Да. Да, Василий Алексеич. Нашли. Почему? Нет, всё так и было. Сейчас? – Он засмеялся. – Не терпится? А… понятно. Пожалуйста, нет проблем. Ты у себя? Организуем.
Он положил трубку, взял папку:
– Серёжа, отвезёшь это Носкову. Потом сразу сюда.
Оперативник в очках взял папку, вышел из квартиры, спустился по лестнице. Рядом с подъездом стояли две чёрные «Волги». В кабине одной сидел шофёр. Оперативник сел за руль второй машины, положил папку на сиденье справа, завёл мотор и, резво развернувшись, вырулил на Ленинский проспект. Асфальт был мокрый; грязный, рыхлый снег лежал по краям дороги. Неяркое солнце вышло из-за туч, заблестело на очках оперативника. Он проехал через центр, развернулся на площади Дзержинского, обогнул здание КГБ и остановился. Взял папку, вышел из машины, вошёл в ближайший подъезд. Предъявив удостоверение, поднялся на лифте на четвёртый этаж, прошёл по коридору, открыл дверь кабинета № 415. За письменным столом сидел лысоватый человек в синем костюме.
– Разрешите, товарищ полковник?
– Ага. – Сидящий протянул руку. Оперативник вошёл, передал папку.
– Как там? – спросил лысоватый, развязывая тесёмки папки.
– Истерик не закатывал?
– Нет пока, – ухмыльнулся оперативник.
Полковник стал листать рукопись:
Оперативник вышел. Сидящий снял трубку, набрал номер:
– Виктор Иваныч, это Носков. Папка у меня… Хорошо.
Он положил трубку, взял папку, вышел из кабинета, на лифте поднялся на шестой этаж, вошёл в приёмную. Там сидели две секретарши.
– Носков, – сказал лысоватый.
Секретарша сняла трубку:
– Виктор Иваныч, Носков. Проходите, – кивнула она Носкову.
Он вошёл в кабинет. За столом сидел седой человек в сером костюме с моложавым лицом. Носков подошёл, протянул папку.
– Всё здесь? – спросил седой, принимая.
– Всё, Виктор Иваныч.
Носков вышел. Седой набрал номер на панели селектора.
– Слушаю, – ответил женский голос.
– Котельников. Петр Сергеич на месте?
– Елагин слушает, – ответил мужской голос.
– Здравствуйте, Пётр Сергеич. Котельников говорит.
– Я отдам на ксерокс, и через полчаса можете присылать курьера.
– Виктор, ему нужен оригинал.
– Это невозможно. Рукопись изъята на обыске, занесена в протокол. Выносить из здания нельзя.
Загрузка...