Анализ стихотворения Тень друга Батюшкова

Анализ стихотворения «К другу» К. Н. Батюшкова

Автор: Guru · 10.09.2018

Константин Николаевич – один из первых поэтов-романтиков в России. Такие фигуры, как Карамзин и Радищев, являющиеся сентименталистами, сильно повлияли на творчество Батюшкова, но ему удалось выйти за рамки подражания и стать новатором, сделав неоценимый вклад в развитие национальной литературы.

История создания

В 1817 году свет увидело собрание сочинений Константина Николаевича, получившее название «Опыты в стихах и прозе». В него вошла и элегия «К другу», написанная в 1815-ом. Именно в это время автор сближается с величайшей поэтической фигурой того времени, с Вяземским, именно ему Батюшков и посвящает работу «К другу». В стихотворении очень явны некоторые отсылки и аллюзии на произведения Вяземского, поэтому нет никаких сомнений, к какому «другу» пишет Константин Николаевич.

Говоря о состоянии автора в этот период, стоит отметить, что начало 10-ых годов 19 столетия характеризуется началом Отечественной войны с французами. С одной стороны, Батюшков преисполнен чувствами патриотизма и желанием воспевать силу и мощь русского солдата. С другой стороны, поэт сожалеет о последствиях военных действий, о разорении богатств природы и многовековой культуры России.

Стоит так же отметить, что еще в самом начале своего творческого пути Константин Николаевич выявил некоторые проблемы литературы начала 19 века, конечно же, русской. Первой проблемой он считал закостенелость поэтического русского языка, отсутствие динамики, как в лексическом плане, так и в фонетическом. Именно Батюшков предложил так называемую «беглую поэтическую» рифму. Его стихотворения стали более мелодичными, хоть иногда отдельные лексические единицы и противоречили фонетическим нормам. Второй проблемой автор считал чрезмерную помпезность языка. «Писать, как живешь», — говорил великий поэт. Он старался избегать всего натянутого и надуманного.

Жанр, направление и размер

Как уже было сказано, сам Батюшков определил жанр своего лирического произведения, как элегия – стихотворение грустного содержания. Константин Николаевич предопределил настроение стихотворения жанром.

Говоря о направлении, в котором трудился поэт, стоит отдельно отметить, что Батюшков в некотором роде первооткрыватель романтизма в России. Конечно, манифест романтизма принадлежит не ему, но именно его труды стали неким стандартом романтических жанров.

Стихотворение написано ямбом, стихотворным размером, который спустя время Бахтин провозгласит самым патриотичным для русского стихосложения. Элегия динамична и сильна, в ней мало лирических отступлений и снижений темпа, поэтому использование именно ямба весьма аргументировано и мотивировано.

Образы и символы

Исходя из самого названия элегии, становится ясно, что главным образом лирического стихотворения является образ друга. Другом в данном стихотворении выступает не кто иной, как сам Вяземский.

Кроме того, стихотворение «К другу» изобилует лексикой, которую нельзя назвать типичной или широко узнаваемой. Рисуя картину античного мира, автор использует много имен собственных и названий, которые знают далеко не все. Так, во второй строфе мы встречаем слово «Фалерн». Автор намеренно использует данное слово, отсылая нас в античную Грецию, ведь именно так древние греки называли красное вино. Возможно, неискушенный читатель и не поймет отсылки, но Батюшков интригует человека, заставляет его обратить особое внимание на отдельные символы. Также стоит упомянуть не совсем понятное для многих слово «Веспер» — древнее название ярчайшей звезды небосвода – Венеры. Автор мастерски играет словом, он не говорит прямо о том, что обращается к античной истории, а элегантно намекает читателю. Таким же словом-намеком можно считать «храмины», на пепле которых слагается венок веселья. Храмины – древнее название сооружения с высокими сводами. Использование историзмов – слов, создающих оттенок эпохи, только подогревает интерес читателя лучше разобраться в лирическом произведении. В стихотворении мы встречаем два имени: Лила и Харита. Это два божественных имени неслучайно следует рассмотреть в паре. Автор, желая рассказать о мирской идиллии, называет Лиру – символ свободы и свободной воли и Хариту – символ мирской красоты и радости.

Лирический герой – проекция сознания автора. Это восторженный и романтичный человек, умный и начитанный собеседник. В его послании к другу угадывается феноменальная эрудиция Батюшкова. Конечно, такому интеллектуально развитому поэту трудно найти достойных друзей, и тем ценнее для него такой близкий товарищ, как Вяземский.

Также стоит отметить важный символ — символ веры. Вера – все, что осталось у автора на момент написания стихотворения. У него до сих пор перед глазами страшные и кровавые картины войны, сотни трупов, изуродованные тела тех, кто вопреки всему остался жить, плач и крики женщин и детей. Все, что остается Батюшкову – надеяться на то, что все будет хорошо. Лирический герой акцентирует внимание на том, что до войны все было прекрасно и радостно.

Темы и настроение

• Создавая яркую картину послевоенной разрухи, акцентируя внимание на некоторой незащищенности мира и мирного времени, Батюшков наполняет свое стихотворение не обычной грустью, а философской. Одним из важных вопросов, поставленных в произведении, становится вопрос о хрупкости мироздания и о скоротечности жизни – вечные философские вопросы для творцов.
• Но основная тема стихотворения – война. Автор создает целую панораму образов того, что изменилось в худшую сторону. Дом, когда-то приносивший счастье, исчез в буре бед. Место, где он стоял, поросло крапивой. Далее говорится об угасании женской красоты. Мысль раскрывается на примере Лилы, которая вызывала у мужчин восхищение, а потом «в страданиях почила».
• Тема веры играет большую роль в произведении. Спасение лирический герой находит в религии. В финале он обретает веру, отказывается от жизни земной, «возлетая духом в мир лучший». Стоит повториться, что преимущественно настроение стихотворения грустное. Грусть представлена где-то с ностальгическими нотками, где-то с оттенками надежды и веры.
• Тема дружбы также присутствует в стихотворении. Автор пишет другу, чтобы поддержать его в смутные времена для России. Он спешит поделиться с ним своим рецептом избавления от тоски.

Основная идея

Основная мысль стихотворения весьма логична и проста – совет искать мир и спокойствие в вере, в религии. Отказавшись от сует и мирских страданий, можно найти утешение и спокойствие души. Французы принесли только кровь и разруху в Россию. Батюшков не находит поначалу в себе силы писать об этом, ибо душа опустела от вида трупов и пепелища там, где еще «мгновение» назад красовалось царство и величие природы.

Смысл рецепта, который поэт выписывает другу, заключается в том, что автор на собственном примере показывает, что, отрекаясь от мирских проблем, закрывая свою душу от подобной черноты, открывая ее вере, человек может полностью насладиться всей радостью мира и утешиться.

Средства художественной выразительности

Элегия достаточна большая по объему, в ней огромное количество изобразительно-выразительных средств. Хочется обратить особое внимание на высокую образность метафор. «Чаша сладострастья», «шум веселья и пиров», «счастья дом» — эти метафоры иллюстрируют счастливый довоенный мир. «Буря бед», «обитель сует» — кардинально иные по настроению метафоры.

Явную картину упадка и разрухи помогают изобразить многочисленные эпитеты: «темный север», «пламенные страсти», «тщетный шум», «страшный час».

Стихотворение довольно объемное, и автор использовал много средств художественной выразительности, поэтому если вам интересны конкретные примеры других тропов, напишите об этом в комментариях, добавим.

Художественное мастерство Батюшкова

Для Батюшкова основной критерий оценки художественного произведения – это понятие «вкуса». «Вкус» Батюшкова проявляется в том единстве формы и содержания, которое почти всегда присутствует в его поэзии. Батюшков требует от поэта точности и ясности. Самого Батюшкова привлекают не просто яркие краски. В его динамических картинах мы почти физически ощущаем конкретные детали: «счастливый Иль де Франс, обильный, многоводный», «огромный бог морей», «под эту вяза тень густую».

Батюшков не изобретает новые слова (что мы увидим в творчестве Языкова) и очень редко новые сочетания («развалины роскошного убора»). Поэт смело использует в своих стихотворениях архаизмы («согласье прям», «зане»), славянизмы («десница», «веси», «стогны»); философскую «лексику» («соразмерность», «явленья», «равновесье»); разговорные выражения.

В его элегии «Таврида» (1815) мы находи те же особенности стиля; с «возвышенной фразеологией» («под небом сладостным полуденной страны», «под кровом тихой ночи») мирно сочетаются обиходные слова («сельский огород», «простая хижина»).

Автор смело вставляет в поэтический текст пословицы («А счастие лишь там живет, // Где нас, безумных, нет», «День долгий, тягостный ленивому глупцу, // Но краткий, напротив, полезный мудрецу»; «Здесь будет встреча не по платьям»).

Современники в стихах Батюшкова особенно ценили гармонию, музыкальность, «сладкозвучие». «Никто в такой мере как он не обладает очарованием благозвучия, – писал В.А. Жуковский. – Одаренный блестящим воображением и изысканным чувством выражения и предмета, он дал подлинные образцы слога. Его поэтический язык неподражаем. в гармони выражений». «Звуки италианские, что за чудотворец этот Батюшков», «прелесть и совершенство – какая гармония», – восхищенно писал Пушкин, делая свои замечания на «Опытах» Батюшкова.

Плавность и музыкальность ритма – вот чем особенно пленяет поэзия Батюшкова. Так, в стихотворении Батюшкова «Песнь Гаральда Смелого» (1816) картина плавания по бурному морю получает звуковую окраску благодаря постоянной аллитерации «л» – «р» – усиление нагнетания этих звуков характерно для всего стихотворения. Приведем лишь одну строфу:

Нас было Лишь тРое на Легком чеЛне;
А моРе вздымаЛось, я, помню, гоРами;
Ночь чеРная в поЛдень нависЛа с гРомами,
И ГеЛа зияЛа в соЛеной воЛне.
Но воЛны напРасно, яРяся, хЛестаЛи,
Я чеРпал их шЛемом, Работал весЛом:
С ГаРаЛьдом, о дРуги, вы стРаха не знаЛи
И в миРную пРистань вЛетели с чеЛном!

В этом стихотворении интересны и звуковые повторы (Стена, Станина, приСТань, хлеСТали), которые придают стиху большую выразительность. Фонетическая гармония – это тот фон, на котором с удивительной силой проявляется поэтическое своеобразие Батюшкова.

Ритмический эффект достигается различными способами. Поэт любит анафору:

Ему единому, – все ратники вещали, –
Ему единому вести ко славе нас.

(«отрывок из I песни» «Освобожденного Иерусалима») (1808).

Прибегает он и к инверсии («Я берег покидал туманный Альбиона» – расположение слов зависит от ритма стиха); перемежает различные ямбы (часто шести-, пяти- и четырехстопные); любит усеченные прилагательные:

Воспел ты бурну брань, и бледны эвмениды
Всех ужасов войны открыли мрачны виды.
Рассеял. нежны красоты.
То розы юные, Киприде посвященны.
А там что зрят мои обвороженны очи?

Батюшков смело сочетает различную лексику, разные стили. У позднего Батюшкова эта разностильность употребления «выполняет ответственнейшую задачу разрушения гармоничного образа мира, – пишет Н. Фридман, – Батюшкову нужно, чтобы читатель с наибольшей живостью воспоминаний переживал глубину утраты, чтоб он узнавал прекрасное, прежде чем его потерять».

Обобщая все сказанное, можно определить историко-литературное значение К.Н. Батюшкова словами В.Г. Белинского: «Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно.

Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтобы имя его произносилось в истории русской литературы с любовью и уважением».

Вопросы о творчестве К.Н. Батюшкова

1. В каких жанрах пробует свои силы Батюшков?
2. Какая основная идея его «анакреонтической» лирики?
3. Какой тип сатиры использует Батюшков?
4. В каком жанре с особой силой расцветает его талант?
5. Что нового внес Батюшков в русскую поэзию?
6. Можно ли утверждать, что Батюшкову удалось воссоздать «антологический» стих?
7. Можно ли согласиться, что своей поэзией Батюшков создал красоту «идеальной» формы?
8. Что отличает поэтический язык Батюшкова?
9. Согласны ли вы со словами Белинского, что в лирике Батюшкова «старое и новое дружно жили друг подле друга, не мешая одно другому»?
10. Удалось ли Батюшкову создать собственную «школу»?
11. Каково основное отличие поэзии Батюшкова от поэзии Жуковского?
12. Как можно определить роль Батюшкова и его значение в истории русской поэзии?

► Читайте также другие статьи о жизни и творчестве К.Н. Батюшкова:

► Перейти к оглавлению книги Русская поэзия XIX века

Константин Батюшков
«Тень друга»

Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум, и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже, дремлющей под говором валов,—
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье
Под небом сладостным отеческой земли,
Но ветров шум и моря колыханье
На вежды томное забвенье навели.
Мечты сменялися мечтами,
И вдруг. то был ли сон. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию, над плейсскими струями.
Но вид не страшен был; чело
Глубоких ран не сохраняло,
Как утро майское, веселием цвело
И все небесное душе напоминало.
«Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!
Ты ль это?— я вскричал,— о воин, вечно милый!
Не я ли над твоей безвременной могилой,
При страшном зареве Беллониных огней,
Не я ли с верными друзьями
Мечом на дереве твой подвиг начертал
И тень в небесную отчизну провождал
С мольбой, рыданьем и слезами?
Тень незабвенного! Ответствуй, милый брат!
Или протекшее все было сон, мечтанье;
Все, все — и бледный труп, могила и обряд,
Свершенный дружбою в твое воспоминанье?
О! молви слово мне! Пускай знакомый звук
Еще мой жадный слух ласкает,
Пускай рука моя, о незабвенный друг!
Твою с любовию сжимает. »
И я летел к нему. Но горний дух исчез
В бездонной синеве безоблачных небес,
Как дым, как метеор, как призрак полуночи,
Исчез — и сон покинул очи.
Все спало вкруг меня под кровом тишины.
Стихии грозные казалися безмолвны.
При свете облаком подернутой луны
Чуть веял ветерок, едва сверкали волны,
Но сладостный покой бежал моих очей,
И все душа за призраком летела,
Все гостя горнего остановить хотела:
Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!

Экспресс- анализ стихотворения

Cтихотворение состоит из 52 строк (многостишие)
Стихи астрофические (без разделения на строфы).
Размер: разностопный ямб
Стопа: двухсложная с ударением на 2-м слоге ( — )
————————————————————————
Рифмы: Альбиона-утопал-гальциона-увеселял
плесканье-парусов-взыванье-валов
питало-стоял-покрывало-искал
воспоминанье-земли-колыханье-навели
мечтами-мне-огне-струями
чело-сохраняло-цвело-напоминало
дней-милый-могилой-огней
друзьями-начертал-провождал-слезами
брат-мечтанье-обряд-воспоминанье
звук-ласкает-друг-сжимает
исчез-небес-полуночи-очи
тишины-безмолвны-луны-волны
очей-летела-хотела-друзей.
Рифмовка: смешанная

Анализ стихотворения сделан программой в реальном времени

Используйте короткие ссылки для сокращения длинных адресов

Строфа

Строфа – это объединение двух или нескольких строк стихотворения, имеющих интонационное сходство или общую систему рифм, и регулярно или периодически повторяющееся в стихотворении. Большинство стихотворений делятся на строфы и т.о. являются строфическими. Если разделения на строфы нет, такие стихи принято называть астрофическими. Самая популярная строфа в русской поэзии – четверостишие (катрен, 4 строки). Широко употребимыми строфами также являются: двустишие (дистих), трёхстишие (терцет), пятистишие, шестистишие (секстина), восьмистишие (октава) и др. Больше о строфах

Стихотворная стопа

Стопа – это единица длины стиха, состоящая из повторяющейся последовательности ударного и безударных слогов.
Двухсложные стопы состоят из двух слогов:
хорей (ударный и безударный слог), ямб (безударный и ударный слог) – самая распостранённая стопа в русской поэзии.
Трёхсложные стопы – последовательность из 3-х слогов:
дактиль (ударный слог первый из трёх), амфибрахий (ударный слог второй из трёх), анапест (ударный слог третий).
Четырёхсложная стопа – пеон – четыре слога, где ударный слог может регулярно повторяться на месте любого из четырёх слогов: первый пеон – пеон с ударением на первом слоге, второй пеон – с ударением на втором слоге и так далее.
Пятисложная стопа состоит из пяти слогов: пентон – ударный слог третий из пяти.
Больше о стопах

Размер стихотворения

Размер – это способ звуковой организации стиха; порядок чередования ударных и безударных слогов в стопе стихотворения. Размер стихотворения повторяет название стопы и указывает на кол-во стоп в строке. Любая стопа может повторяться в строке несколько раз (от одного до восьми, и более). Кол-во повторов стопы и определяет полный размер стиха, например: одностопный пентон, двухстопный пеон, трехстопный анапест, четырёхстопный ямб, пятистопный дактиль, шестистопный хорей и т.д. Больше о размерах

Рифма

Рифма – это звуковой повтор, традиционно используемый в поэзии и, как правило, расположенный и ожидаемый на концах строк в стихах. Рифма скрепляет собой строки и вызывает ощущение звуковой гармонии и смысловой законченности определённых частей стихотворения. Рифмы помогают ритмическому восприятию строк и строф, выполняют запоминательную функцию в стихах и усиливают воздействие поэзии как искусства благодаря изысканному благозвучию слов. Больше о рифмах

Рифмовка

Рифмовка – это порядок чередования рифм в стихах. Основные способы рифмовки: смежная рифмовка (рифмуются соседние строки: AA ВВ СС DD), перекрёстная рифмовка (строки рифмуются через одну: ABAB), кольцевая или опоясывающая рифмовка (строки рифмуются между собой через две другие строки со смежной рифмовкой: ABBA), холостая (частичная рифмовка в четверостишии с отсутствием рифмы между первой и третьей строкой: АBCB), гиперхолостая рифмовка (в четверостишии рифма есть только к первой строке, а ожидаемая рифма между второй и четвёртой строкой отсутствует: ABAC, ABCA, AABC), смешанная или вольная рифмовка (рифмовка в сложных строфах с различными комбинациями рифмованных строк). Больше о рифмовке

Сочинение: М.Цветаева и К.Батюшков

М.Цветаева и К.Батюшков

К вопросу о творческом диалоге

К восьмому стихотворению цикла «Плащ» (1918) Марина Цветаева в качестве эпиграфа выбрала следующую строку: “Я берег покидал туманный Альбиона…” Это начало знаменитой элегии К.Н.Батюшкова «Тень друга», традиционно датируемой 1814 годом. Сюжет элегии связан с воспоминаниями поэта об И.А.Петине, погибшем в Лейпцигской “битве народов” 1813 года. Тень Петина является лирическому герою стихотворения во время его морского путешествия, как бы напоминая о трагической несовместимости земного мира утрат и небесного “лучшего мира”. Сходную сюжетную модель разрабатывает и Цветаева.

“Я берег покидал туманный Альбиона…”

Божественная высь! — Божественная грусть!

Я вижу тусклых вод взволнованное лоно

И тусклый небосвод, знакомый наизусть.

И, прислонённого к вольнолюбивой мачте,

Укутанного в плащ — прекрасного, как сон —

Я вижу юношу. — О плачьте, девы, плачьте!

Плачь, мужественность! — Плачь, туманный Альбион!

Свершилось! — Он один меж небом и водою!

Вот школа для тебя, о ненавистник школ!

И в роковую грудь, пронзённую звездою,

Царь роковых ветров врывается — Эол.

А рокот тусклых вод слагается в балладу

О том, как он погиб, звездою заклеймён…

Плачь, Юность! — Плачь, Любовь! — Плачь, Мир! — Рыдай, Эллада!

Плачь, крошка Ада! — Плачь, туманный Альбион!

(30 октября 1918)

На тот факт, что начальная строка батюшковской элегии стала эпиграфом к тексту Цветаевой, обратил внимание ещё Н.В.Фридман. В образе цветаевского героя он, не колеблясь, распознал Байрона, совершающего морское путешествие из Англии в Грецию. Похожую точку зрения высказал и американский исследователь Майкл Мейкин: “В стихотворении Цветаевой речь также идёт о поэте, покидающем берега Англии. Поэт произносит первую строку стихотворения Батюшкова. Однако, как выясняется, это не сам Батюшков, а Байрон, чей отъезд предвосхищает его героическую смерть”. Парадоксально и вместе с тем не подлежит сомнению, что в стихотворении, имеющем двойную отсылку к Батюшкову (эпиграф совпадает с начальной строкой цветаевского текста) и, по общему признанию, “копирующем стиль и манеру выражения источника”, центральное место занимает образ Байрона.

Имя Байрона прежде всего притягивается топонимом “туманный Альбион” и мотивом морского путешествия, адресующего нас к первой песни «Паломничества Чайльд Гарольда». Далее с Байроном — уже по русской традиции — связывается эпитет “вольнолюбивый”, метонимически отнесённый к мачте, а также — и, пожалуй, отчётливее всего — образ поэта: “Укутанного в плащ — прекрасного, как сон — // Я вижу юношу”, “Вот школа для тебя, о ненавистник школ”. Видимо, призывом оплакать гибель Байрона звучат многократно повторённые: “Плачь, туманный Альбион!” (Британия — родина Байрона) и “Рыдай, Эллада!” (Греция — место гибели Байрона). Делая подобные соотнесения, остаётся только удивляться, почему в качестве эпиграфа к своему байроническому стихотворению Цветаева выбрала строку из «Тени друга» Батюшкова, а, например, не из первой песни «Паломничества Гарольда»: “Adieu, adieu! my native shore”.

Мы даже не можем с уверенностью утверждать, что Батюшков был для Цветаевой актуальным поэтом, зато Байрон несомненно входит в число кумиров. Тем не менее батюшковский текст не остаётся для Цветаевой только отправной точкой, она глубоко вчитывается в него и вполне сознательно перерабатывает его образы. По верному замечанию Майкла Мейкина, все события, описанные у Батюшкова, Цветаевой “спрессованы в единый миг, а отъезжающий поэт и павший воин слиты в единый образ”. Действительно, развёрнутый пейзаж «Тени друга», который отчасти выполняет психологическую функцию (“пейзаж души”), Цветаева сжимает до двух лаконичных строк: “Я вижу тусклых вод взволнованное лоно // И тусклый небосвод, знакомый наизусть”. Стоящего у мачты юношу только типологически можно соотнести с поэтом. Этот образ имеет гораздо больше общего с описанием безвременно погибшего друга, с которым у Батюшкова связан, например, мотив сна: “И вдруг… то был ли сон. предстал товарищ мне”, “Или протекшее всё было сон, мечтанье”, “И сон покинул очи”. У Цветаевой этот мотив тоже сохранён: юноша назван “прекрасным, как сон”. Рассказ о его неотвратимой гибели сопровождается упоминанием сложенной о нём баллады, под которой, очевидно, и подразумевается элегия «Тень друга». Ключевой эпитет “роковой”, дважды повторённый Цветаевой в строках, посвящённых смерти героя, тоже взят из Батюшкова: “…Предстал товарищ мне, // Погибший в роковом огне”. Интересно, что даже обильно представленные в цветаевском тексте призывы к оплакиванию имеют косвенное отношение к Батюшкову. Подобная риторическая фигура для него весьма характерна: “Плачь, любовь и дружба, плачь, Гимен унылый!” («На смерть супруги Кокошкина», 1811), “Плачь, смертный! плачь!” («Подражания древним», 1821). Итак, не оспаривая уже установленного родства “прекрасного юноши” с Байроном, мы всё же решимся утверждать, что в сознании поэтессы Байрон причудливо подсвечивается Батюшковым. Думается, что раннеромантическое стихотворение «Тень друга» Цветаева a posteriori воспринимает в рамках байронической традиции, более того: для неё элегия Батюшкова как бы предстательствует за весь русский байронизм. Мы сознательно применяем здесь такую расширительную формулировку, смыл которой разъяснится чуть ниже.

На самом же деле Батюшков, посетивший проездом Англию в 1814 году, с произведениями Байрона едва ли был знаком, во всяком случае, об этом не осталось никаких письменных свидетельств или устных преданий. Впервые имя Байрона будет упомянуто Батюшковым лишь через пять лет, в 1819 году, во время его итальянского путешествия. Знаменитый перевод из Байрона «Есть наслаждение и в дикости лесов» появится примерно тогда же. При создании «Тени друга» Батюшков ориентируется не на Байрона, однако всё же воспроизводит в своей элегии узнаваемую архетипическую ситуацию. Подтверждением этому может служить, например, путаница с датировкой «Тени друга». Распространённая при жизни Батюшкова версия создания стихотворения “на корабле, на возвратном пути из Англии в Россию”, освящённая поздним свидетельством П.А.Вяземского, оказалась ложной. Сообщение Вяземского, по наблюдению А.Л.Зорина, противоречит “интонации стихотворения, которое очевидным образом представляет собой воспоминание о более или менее давнем происшествии и по тематике, образной системе и настроению связано с очерками «Воспоминание мест, сражений и путешествий» и «Воспоминание о Петине», написанными осенью 1815 года в Каменце”. Какой же мифологический образ настолько занимает воображение Батюшкова, что заставляет его мистифицировать читателей и сдвигать дату на год назад, как бы подчёркивая тем самым именно факт создания элегии на корабле во время морского путешествия?

В письме к Д.П.Северину, написанном якобы из Готенбурга сразу по прибытии на континент из «туманного Альбиона», Батюшков подробно рассказывает о своём плавании: “Свободные часы я проводил на палубе в сладостном очаровании, читая Гомера и Тасса, верных спутников воина!” В другом письме, от 3 ноября 1814 года, адресованном В.А.Жуковскому, Батюшков выражается ещё более определённо: “До Парижа я шёл с армией; в Лейпциге потерял доброго Петина Из Парижа в Лондон, из Лондона в Готенбург, в Штокгольм. Там нашёл я Блудова; с ним в Або и в Петербург. Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному. Каждого из нас гонит какой-нибудь мстительный бог…”

Временно отвлекаясь от байронического штампа, в элегии Батюшкова легко разглядеть гомеровский сюжет, основанный прежде всего на представлении о себе как об Одиссее. В целом для поэтического сознания Батюшкова такое сближение нельзя назвать неожиданным, наиболее отчётливо оно выразилось в творчестве поэта 1814–1815 годов, когда он интенсивно подводил итоги своей жизни, осмысливая в том числе и годы, проведённые “на биваках”. Самый выразительный пример такой метафорики — стихотворение «Судьба Одиссея» (1814), в котором в аллегорической форме представлена судьба самого поэта-воина Батюшкова, вернувшегося на родину и тяжело переживающего карьерные, личные и семейные неурядицы. Образ Одиссея, блуждающего “средь ужасов земли и ужасов морей”, мечтающего о возвращении на Итаку и встрече с возлюбленной, так или иначе подсвечивает все батюшковские тексты со сходной тематикой. “Напрасно я скитался // Из края в край, и грозный океан // За мной роптал и волновался”, — восклицает герой элегии «Разлука» (1815). Ещё более отчётливо о своём внутреннем родстве с Одиссеем поэт говорит в стихотворении «Воспоминания» (1815):

Как часто средь толпы и шумной, и беспечной,

В столице роскоши, среди прелестных жён

Я пенье забывал волшебное сирен

И о тебе одной мечтал в тоске сердечной.

Заметим, что сразу после упоминания о сиренах, пению которых поэт предпочитает воспоминания о покинутой возлюбленной, следует перечень мест, где герой “имя милое твердил”. На первом месте в этом списке стоит Альбион.

«Тень друга», несомненно, занимает особую позицию среди стихотворений с гомеровским подтекстом. Здесь также с особой ясностью воссоздаётся ситуация 12-й песни «Одиссеи», в которой повествуется о чудесном спасении Одиссея и его спутников от чар коварных сирен, завлекающих своим пением мореходов. Следуя указанию Цирцеи, Одиссей просит своих товарищей привязать его к мачте:

Прежде всего от волшебного пенья сирен и от луга

Их цветоносного нам уклониться велела богиня;

Мне же их голос услышать позволила; прежде, однако,

К мачте меня корабельной верёвкой надёжною плотно

Вы привяжите, чтоб был я совсем неподвижен…

В таком положении Одиссей, очарованный пением сирен, проплывает мимо острова, оставаясь целым и невредимым. Герой «Тени друга» тоже стоит у мачты “как очарованный” и вспоминает покинутую родину.

В состоянии “томного забвенья” поэт видит тень погибшего на войне друга. Сирены как раз и обещали Одиссею спеть именно о войне, о том, что случилось в “троянской земле” и “какая // Участь по воле бессмертных постигла троян и ахеян”. И хотя сирен в стихотворении нет, их вполне успешно замещают плескание валов, шум паруса и крики кормчего — стоящий у мачты поэт забывается в мечтах.

Ещё один гомеровский сюжет, который оказывается особенно значимым в контексте батюшковской элегии, — посещение Одиссеем царства мёртвых. Обратим внимание на античный эпиграф, избранный Батюшковым к «Тени друга», — это строки из элегии римского поэта Проперция «Тень Цинции» (или «Тень Кинфии»): “Души усопших — не призрак: смертью не всё кончается; // Бледная тень ускользает, победив костёр”. 11-я песнь поэмы Гомера почти целиком посвящена рассказу о свидании Одиссея с душами усопших, в том числе воинов, павших в битве за Трою. Однако внимание Батюшкова больше всего привлекает прозвучавшая у Гомера тема трагической разнородности двух миров — мира живых людей и мира мёртвых. Одиссей пытается удержать в объятиях душу своей матери:

Сердцем, обнять захотел я отшедшую матери душу;

Три раза руки свои к ней, любовью стремимый, простёр я,

Три раза между руками моими она проскользнула

Тенью иль сонной мечтой, из меня вырывая стенанье.

Сходный мотив звучит в «Тени друга»:

“О! молви слово мне! пускай знакомый звук

Ещё мой жадный слух ласкает,

Пускай рука моя, о незабвенный друг!

Твою с любовию сжимает…”

И я летел к нему… Но горний дух исчез

В бездонной синеве безоблачных небес,

Как дым, как метеор, как призрак полуночи…

Итак, Батюшков, не знакомый ещё с поэзией Байрона, ориентирует образ лирического героя своей элегии на “страдальца Одиссея”, возвращающегося на корабле с кровопролитной войны, потерявшего друзей и тоскующего о родной земле.

Цветаева, ошибочно вписывая «Тень друга» в байроническую традицию, тем не менее ощущает специфический для Батюшкова гомеровский подтекст. Так, герой её стихотворения назван “прислонённым к вольнолюбивой мачте”. Характерно, что поэтесса использует здесь не очень подходящую по смыслу форму причастия, страдательное наклонение которого имплицитно содержит намёк на Одиссея, к мачте привязанного (отсюда и неожиданный оксюморон: “прислонённый” юноша — “вольнолюбивая” мачта). В третьей строфе Цветаева вводит отсутствующий у Батюшкова гомеровский мотив:

И в роковую грудь, пронзённую звездою,

Царь роковых ветров врывается — Эол.

Речь идёт о боге ветров Эоле, который, пытаясь помочь Одиссею, заключил в мех все “буреносные”, роковые ветры, не позволявшие царю Итаки достигнуть родного берега. Однако по пути домой спутники Одиссея, думая, что в мехе Эола скрыты золото и серебро, выпустили ветры на свободу. “Я покорился судьбе и на дне корабля, завернувшись // В мантию, тихо лежал”, — говорит о себе Одиссей (ср. у Цветаевой: “укутанного в плащ”). Итак, батюшковский претекст, содержащий обильные отсылки к «Одиссее», остаётся в поле зрения Цветаевой и даже дополняется новыми, видимо, значимыми для неё реминисценциями из Гомера, в «Тени друга» отсутствующими. И всё же и самому Батюшкову, и его поэтическому прообразу — Одиссею, несомненно, отводится второстепенная роль, поскольку и тот, и другой с большой натяжкой могут быть названы “юношей, прекрасным как сон”. Зато это определение органично подходит Байрону, а вернее, тому его образу, которому в творчестве Цветаевой посвящено одноимённое стихотворение.

Заметим, что этот текст, датированный 1913 годом, входит в цикл «Сергею Эфрон-Дурново» и следует непосредственно за двумя стихотворениями, адресованными Сергею Эфрону («Есть такие голоса…» и «Как водоросли Ваши члены…»). Соответственно и образ Байрона находит множественные параллели к образу героя цикла. И тот и другой — прекрасные юноши: “так он юн” — “слишком юный”, “усталость голубой, ветхой крови” — “лава древней крови по Вашим жилам разлилась”, “но взглянете… // И новые зажгутся луны” — “В те времена, когда всходили луны // И гасли в Вашу честь” и так далее. 10 июля 1914 года в письме к П.Я.Эфрону, старшему брату Сергея, Цветаева признавалась: “Вчера, возвращаясь от Вас в трамвае, я всё повторяла стихи Байрону, где каждое слово — Вам”. И далее: “Я вся целиком во всём, что люблю. Люблю одной любовью — всей собой — и берёзку, и вечер, и музыку, и Серёжу, и Вас”. Намеренное неразличение братьев Эфрон и упоминание их обоих в одном контексте с именем Байрона позволяет предположить, что в восприятии Цветаевой юный Байрон и юный Сергей Эфрон сливаются в единый образ: “Готовила книгу — с 1913 года по 1915 год — старые стихи воскресали и воскрешали, я исправляла и наряжала их, безумно увлекаясь собой 20-ти лет и всеми, кого я тогда любила: собою — Алей — Серёжей — Асей — Петром Эфрон — Соней Парнок — своей молодой бабушкой — генералами 12-го года — Байроном…” Собственно, и образ Одиссея, благодаря посредничеству Батюшкова возникающий в цветаевском тексте, тоже хорошо рифмуется с образом мужа-воина, судьба которого остаётся тайной для ожидающей дома жены. Не секрет, что Сергей Эфрон, сражающийся на полях Гражданской войны, — предмет постоянных переживаний и опасений Цветаевой. Думается, что именно в биографическом подтексте стихотворения содержится ответ на поставленный нами вопрос: почему к своему байроническому тексту поэтесса избирает эпиграф из Батюшкова? Батюшков-Одиссей, Батюшков-скиталец, Батюшков-воин вырастает для неё в мифологическую фигуру русского Байрона.

Такому осмыслению батюшковской элегии, очевидно, способствует известный пушкинский текст, который находится с «Тенью друга» в сложной диахронической взаимосвязи. Мы говорим о первой “южной” элегии Пушкина «Погасло дневное светило…» (1820). По наблюдению О.А.Проскурина, это пушкинское стихотворение вобрало в себя огромное количество прямых цитат и скрытых реминисценций из поэзии Батюшкова, который на Пушкина в это время имел несравненно большее влияние, чем Байрон. Даже если Цветаева не могла заметить в пушкинской элегии всего изобилия батюшковских цитат, которые зафиксировал О.А.Проскурин, тем не менее «Погасло дневное светило. » в её сознании несомненно связывалась с «Тенью друга» хотя бы ситуативно: размышление на корабле. Подтверждением этому может служить формула единоначалия, которая используется Пушкиным и воспроизводится Цветаевой. У Пушкина: “Я вижу берег отдаленный…”, “Я чувствую: в очах родились слёзы вновь. ”, “Я вспомнил прежних лет безумную любовь. ”; у Цветаевой: “Я вижу тусклых вод взволнованное лоно. ”, “Я вижу юношу. ” Однако тому обстоятельству, что в пушкинской элегии Цветаева прочитывала, несомненно, не только батюшковский, и даже не столько батюшковский, сколько байронический подтекст, немало содействовал и сам Пушкин. Уже в сборник 1826 года он включил элегию с пометой в оглавлении “Подражание Байрону”. По мнению Проскурина, причины, побудившие Пушкина вписать свою элегию в байроновскую традицию, — это ожидания читателей, для которых к 1826 году имя Байрона стало чрезвычайно значимым. Неизвестно, какой подзаголовок дал бы своей элегии Батюшков, если бы мог предположить, что через столетие после её создания читатели тоже станут воспринимать её в байроническом ореоле.

Итак, на роль цветаевского “прекрасного юноши” находится ещё один претендент — это тоже русский Байрон, Пушкин, переправляющийся ночью на корабле “мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф”. Тема гибели юноши — на этот раз не опосредованно, через Петина, а непосредственно, напрямую — тоже может быть соотнесена с Пушкиным.

Образность цветаевского текста, связанная с темой смерти, представляется нам наиболее загадочной. При упоминании о гибели героя дважды звучит один и тот же мотив: “И в роковую грудь, пронзённую звездою…”, “О том, как он погиб, звездою заклеймён”. Пытаясь истолковать эти строки Цветаевой, мы рискнём предположить, что мотив “злых звёзд” или “злой звезды” имеет тоже биографический подтекст. Однако в записных книжках поэтессы он зафиксирован немного позже, чем было написано “батюшковское” стихотворение Цветаевой. Через две недели после его создания, 14 ноября 1918 года она записала слова дочери: “Марина! Мне кажется, что всё небо кружится. — Я боюсь звёзд!” Ещё через две недели в письме отцу Аля вернётся к этой теме: “Милый папа, раз мы вечером гуляли, я посмотрела на небо, всё небо кружилось. Я очень испугалась и сказала это маме. Мама сказала, что небо действительно кружится. Мне стало ещё страшнее И мама мне сказала, что нужно — чтобы не бояться звёзд — сделать их своими друзьями”. Использованная Цветаевой формула “звездою заклеймён”, очевидно, образована из фразеологизма “рождён под звездою”. Интересно, что образ гибельной звезды тоже может быть косвенно связан с Сергеем Эфроном и вполне обоснованными опасениями за его жизнь.

Думается, что настоятельной потребностью перевести центральный байронический образ стихотворения в русский регистр и таким способом соотнести его с судьбой С.Эфрона и вызван интерес Цветаевой к батюшковской элегии. Этим стремлением поэтессы объясняется и призыв оплакать смерть “прекрасного юноши”, обращённый, вероятно, прежде всего к дочери Байрона — “Плачь, крошка Ада!”, имя которой, впрочем, совпадает с именем маленькой дочери Цветаевой — Ариадны Эфрон.

Итак, центральный образ цветаевского текста многослоен. Перечислим по порядку его составляющие: это Байрон, Чайльд-Гарольд, Батюшков, Пушкин, Одиссей, братья Эфрон.

Тень друга (Батюшков)

ТЕНЬ ДРУГА

Sunt aliquid manes: letum non omnia finit;
Luridaque evictos effugit umbra rogos.
Propert. [2]

‎ Я берег покидал туманный Альбиона: [3]
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
‎ За кораблём вилася Гальциона, [4]
И тихий глас её пловцев увеселял.
5 ‎ Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум и трепет парусов,
‎ И кормчего на палубе взыванье
Ко страже дремлющей под говором валов;
‎ Всё сладкую задумчивость питало.