Мгновение – краткое содержание рассказа Короленко
Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
– Будет буря, товарищ.
– Да, капрал, будет сильная буря. Я хорошо знаю этот восточный ветер. Ночь на море будет очень беспокойная.
– Святой Иосиф пусть хранит наших моряков. Рыбаки успели все убраться.
– Однако посмотрите: вон там, кажется, я видел парус.
– Нет, это мелькнуло крыло птицы. От ветра можешь скрыться за зубцами стены. Прощай. Смена через два часа.
Капрал ушел, часовой остался на стенке небольшого форта, со всех сторон окруженного колыхающимися валами.
Действительно, близилась буря. Солнце садилось, ветер все крепчал, закат разгорался пурпуром, и по мере того как пламя разливалось по небу,синева моря становилась все глубже и холоднее. Кое-где темную поверхность его уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная от долго сдержанного гнева.
На небе тоже водворялась торопливая тревога. Облака, вытянувшись длинными полосами, летели от востока к западу и там загорались одно за другим, как будто ураган кидал их в жерло огромной раскаленной печи.
Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном.
Над темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус: запоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть отдаленного берега и направил свою лодку к форту.
Дальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося вечера. Море ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к озаренному еще горизонту. Парус мелькал, то исчезая, то появляясь. Лодка лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову. Часовому, который глядел на нее со стены форта, казалось, что сумерки и море с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.
В стенке форта вспыхнул огонек, другой, третий. Лодки уже не было видно, но рыбак мог видеть огни – несколько трепетных искр над беспредельным взволнованным океаном.
Часовой со стены окликает лодку и берет ее на прицел.
Но море страшнее этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросят лодку на камни. К тому же старые испанские ружья не очень метки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя, поворачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус. Прибоем ее кинуло вперед, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.
– Кто идет? – опять громко кричит часовой, с участием следивший за опасными эволюциями лодки.
– Брат! – отвечает рыбак,- отворите ворота ради святого Иосифа. Видишь, какая буря!
– Погоди, сейчас придет капрал.
На стене задвигались тени, потом открылась тяжелая дверь, мелькнул фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стеной, в солдатской казарме, он найдет приют и тепло на всю ночь. Хорошо будет вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над бездной, где еще так недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый шквал широкою, во все море, грядою.
А в окне угловой башни неуверенно светил огонек, и лодка, введенная в бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отраженной и разбитой, но все еще крепкой волны.
В угловой башне была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновение красный огонек, светивший из ее окна, затмился, и за решеткой силуэтом обрисовалась фигура человека. Кто-то посмотрел оттуда на темное море и отошел. Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.
Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент [Мятежник, участник восстания (лат.)] и флибустьер [Морской партизан (франц.)]. В прошлое восстание испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по прихоти чьего-то милосердия, он был помилован. Ему подарили жизнь, то есть привезли на этот остров и посадили в башню. Здесь с него сняли оковы. Они были не нужны: стены были из камня, в окне – толстая железная решетка, за окном – море. Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далекий берег. И вспоминать. И, может быть, еще – надеяться.
Первое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих волн и выдвигало далекий берег, он подолгу смотрел туда, вглядываясь в очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть заметные пятнышки далеких деревень. Угадывал бухты, дороги, горные тропинки, по которым, казалось ему, бродят легкие тени и среди них одна, когда-то близкая ему. Он ждал, что в горах опять засверкают огоньки выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега, понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы. Он готовился к этому и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решетки.
Но годы шли. На берегу все было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла, от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер, да мирные рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей.
Понемногу все прошлое становилось для него, как сон. Как во сне, дремал в золотистом тумане усмирившийся берег, и во сне же бродили по нем призрачные тени давно прошедшего. А когда от берега отделялся дымок и, разрезая волны, бежал военный катер,-он знал: это везут на остров новую смену тюремщиков и стражи.
И еще годы прошли в этой летаргии. Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац успокоился и стал забывать даже свои сны. Даже на дальний берег он смотрел уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку. К чему.
Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова,- в глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая. От затянутого мглою берега, казалось ему, опять отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чем-то громко, торопливо, жалобно, тревожно. Он знал, что это кричит только море, но не мог не прислушиваться невольно к этим крикам. И в глубине его души поднималось тяжелое, темное волнение.
Мгновение. В. Г. Короленко
«Мгновение» Короленко с иллюстрациями 1903 г.
— Будет буря, товарищ.
— Да, капрал, будет сильная буря. Я хорошо знаю этот восточный ветер. Ночь на море будет очень беспокойная.
— Святой Иосиф пусть хранит наших моряков. Рыбаки успели все убраться…
— Однако посмотрите: вон там, кажется, я видел парус.
— Нет, это мелькнуло крыло птицы. От ветра можешь скрыться за зубцами стены… Прощай. Смена через два часа…
Капрал ушёл, часовой остался на стенке небольшого форта, со всех сторон окружённого колыхающимися валами.
Действительно, близилась буря. Солнце садилось, ветер всё крепчал, закат разгорался пурпуром, и по мере того как пламя разливалось по небу, — синева моря становилась всё глубже и холоднее. Кое-где тёмную поверхность его уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная от долго сдержанного гнева.
На небе тоже водворялась торопливая тревога. Облака, вытянувшись длинными полосами, летели от востока к западу и там загорались одно за другим, как будто ураган кидал их в жерло огромной раскалённой печи.
Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном.
Над тёмной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус: запоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть отдалённого берега и направил свою лодку к форту.
Дальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося вечера. Море ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к озарённому ещё горизонту. Парус мелькал, то исчезая, то появляясь. Лодка лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову. Часовому, который глядел на неё со стены форта, казалось, что сумерки и море с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное судёнышко мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.
В стенке форта вспыхнул огонёк, другой, третий. Лодки уже не было видно, но рыбак мог видеть огни — несколько трепетных искр над беспредельным, взволнованным океаном.
Часовой со стены окликает лодку и берет её на прицел.
Но море страшнее этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросят лодку на камни… К тому же старые испанские ружья не очень метки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя, поворачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус… Прибоем её кинуло вперёд, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.
— Кто идёт? — опять громко кричит часовой, с участием следивший за опасными эволюциями лодки.
— Брат! — отвечает рыбак, — отворите ворота ради святого Иосифа. Видишь, какая буря!
— Погоди, сейчас придёт капрал.
На стене задвигались тени, потом открылась тяжёлая дверь, мелькнул фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стеной, в солдатской казарме, он найдёт приют и тепло на всю ночь. Хорошо будет вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над бездной, где ещё так недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому, таинственно поблёскивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый шквал широкою, во всё море, грядою.
А в окне угловой башни неуверенно светил огонёк, и лодка, введённая в бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отражённой и разбитой, но всё ещё крепкой волны.
В угловой башне была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновение красный огонёк, светивший из её окна, затмился, и за решёткой силуэтом обрисовалась фигура человека. Кто-то посмотрел оттуда на тёмное море и отошёл. Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.
Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент и флибустьер. В прошлое восстание, испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по прихоти чьего-то милосердия, он был помилован. Ему подарили жизнь, то есть привезли на этот остров и посадили в башню. Здесь с него сняли оковы. Они были не нужны: стены были из камня, в окне — толстая железная решётка, за окном — море. Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далёкий берег… И вспоминать… И, может быть, ещё — надеяться.
Первое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих волн и выдвигало далёкий берег, он подолгу смотрел туда, вглядываясь в очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть заметные пятнышки далёких деревень… Угадывал бухты, дороги, горные тропинки, по которым, казалось ему, бродят лёгкие тени и среди них одна, когда-то близкая ему… Он ждал, что в горах опять засверкают огоньки выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега, понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы. Он готовился к этому и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решётки.
Но годы шли. На берегу всё было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла, от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер, да мирные рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей…
Понемногу всё прошлое становилось для него, как сон. Как во сне, дремал в золотистом тумане усмирившийся берег, и во сне же бродили по нем призрачная тени давно прошедшего… А когда от берега отделялся дымок и, разрезая волны, бежал военный катер, — он знал: это везут на остров новую смену тюремщиков и стражи…
И ещё годы прошли в этой летаргии. Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац успокоился и стал забывать даже свои сны. Даже на дальний берег он смотрел уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку… К чему.
Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова, — в глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая. От затянутого мглою берега, казалось ему, опять отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чём-то громко, торопливо, жалобно, тревожно… Он знал, что это кричит только море, но не мог не прислушиваться невольно к этим крикам… И в глубине его души поднималось тяжёлое, тёмное волнение.
В его каморке от угла к углу, по диагонали, была обозначена в каменном полу углублённая дорожка. Это он вытоптал босыми ногами камень, бегая в бурные ночи по своей клетке. Порой в такие ночи он опять царапал стену около решётки. Но в первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало каменные уступы острова, он также успокаивался и забывал минуты исступления…
Он знал, что его держит здесь не решетка… Его держало это коварное, то сердитое, то ласковое море, и еще… сонное спокойствие отдалённого берега, лениво и тупо дремавшего в своих туманах…
Так прошли ещё годы, которые казались уже днями. Время сна не существует для сознанья, а его жизнь уже вся была сном, тупым, тяжёлым и бесследным.
Однако, с некоторых пор в этом сне опять начинали мелькать странные видения. В очень светлые дни на берегу поднимался дым костров или пожаров. В форте происходило необычайное движение: испанцы принялись чинить старые стены: изъяны, образовавшиеся в годы безмятежной тишины, торопливо заделывались; чаще прежнего мелькали между берегом и островом паровые баркасы с военным испанским флагом. Раза два, точно грузные спины морских чудовищ, тяжело проползли мониторы с башенками над самой водой. Диац смотрел на них тусклым взглядом, в котором порой пробивалось удивление. Один раз ему показалось даже, что в ущелье и по уступам знакомой горы, в этот день ярко освещённой солнцем, встают белые дымки от выстрелов, маленькие, как булавочные головки, выплывают внезапно и ярко на темно-зелёном фоне и тихо тают в светлом воздухе. Один раз длинная чёрная полоса монитора продвинулась к дальнему берегу, и несколько коротких оборванных ударов толкнулось с моря в его окно. Он схватился руками за решётку и крепко затряс её. Она звякнула и задрожала. Щебенка и мусор посыпались из гнёзд, где железные полосы были вделаны в стены…
Но прошло ещё несколько дней… Берег опять затих и задремал; море было пусто, волны тихо, задумчиво накатывались одна на другую и, как будто от нечего делать, хлопали в каменный берег… И он подумал, что это опять был только сон…
Но в этот день с утра море начинало опять раздражать его. Несколько валов уже перекатилось через волнолом, отделяющий бухту, и слева было слышно, как камни лезут со дна на откосы берега… К вечеру в четырёхугольнике окна то и дело мелькали сверкающие брызги пены. Прибой заводил свою глубокую песню, берег отвечал глубокими стонами и гулом.
Диац только повёл плечами и решил лечь пораньше. Пусть море говорит, что хочет; пусть как хочет выбирается из беспорядочной груды валов и эта запоздалая лодка, которую он заметил в окно. Рабья лодка с рабского берега… Ему нет дела ни до неё, ни до голосов моря.
Он лёг на свой матрац.
Когда сторож испанец в обычный час принёс фонарь и вставил его из коридора в отверстие над запертой дверью, то свет его озарил лежащую фигуру и бледное лицо с закрытыми глазами. Казалось, Диац спал спокойно; только по временам брови его сжимались и по лицу проходило выражение тупого страданья, как будто в глубине усыплённого сознания шевелилось что-то глухо и тяжко, как эти прибрежные камни в морской глубине…
Но вдруг он сразу проснулся, точно кто назвал его по имени. Это шквал, перелетев целиком через волнолом, ударил в самую стену. За окном неслись в темноте белые клочья фосфорической пены, и, даже когда грохот стих, камера была полна шипеньем и свистом. Отголоски проникли за запертую дверь и понеслись по коридорам. Казалось, что-то сознательно грозное пролетело над островом и затихает, и замирает вдали…
Диац сразу стал на ноги. Ему казалось, что он спал лишь несколько секунд, и он взглянул в окно, ожидая ещё увидеть вдали белый парусок лодки. Но в окне было черно, море бесновалось в полной тьме, и были слышны смешанные крики убегавшего шквала.
Хотя такие бури бывали не часто, но все же он хорошо знал и этот грохот, и свист, и шипенье, и подземное дрожанье каменного берега. Но теперь, когда этот разнузданный гул стал убывать, под ним послышался ещё какой-то новый звук, что-то тихое, ласковое и незнакомое…
Он кинулся к окну и, опять ухватившись руками за решётку, заглянул в темноту. Море было бесформенно и дико. Дальний берег весь был поглощён тяжёлою мглою. Только на несколько мгновений между ним и тучей продвинулся красный, затуманенный месяц. Далекие, неуверенные отблески беспорядочно заколебались на гребнях бешеных валов и погасли… Остался только шум, могучий, дико сознательный, суетливый и радостно зовущий…
Хозе-Мария-Мигуэль-Диац почувствовал, что всё внутри его дрожит и волнуется, как море. Душа просыпается от долгого сна, проясняется сознание, оживают давно угасшие желания… И вдруг он вспомнил ясно то, что видел на берегу несколько дней назад… Ведь это был не сон! Как мог он считать это сном? Это было движение, это были выстрелы… Это было восстание.
Налетел ещё шквал, опять пронеслись сверкающие брызги, и опять из-под шипенья и плеска послышался прежний звук, незнакомый и ласковый. Диац кинулся к решётке и, в порыве странного одушевления, сильно затряс её. Посыпались опять известь и щебёнка, разъеденные солёными брызгами, упало несколько камней, и решётка свободно вынулась из амбразуры.
А под окном, в бухте, качалась и визжала лодка…
На стене в это время сменился караул.
— Святой Иосиф… Святая Мария! — пробормотал новый часовой и, покрыв голову капюшоном, скрылся за выступ стены. По морю, во всю ширину, вставая и падая, поблёскивая в темноте гребнями пены, летел новый шквал. Ветер, казалось, сходил с ума, остров вперёд уже вздрагивал и стонал. Со дна, как бледные призраки, лезли на откосы огромные камни, целыми годами лежавшие в глубине.
Шквал налетел как раз в ту минуту, когда Диац выскочил из окна. Его сразу залило водой, оглушило и сшибло с ног… Несколько секунд он лежал без сознания, с одним ужасом в душе, озябший и несчастный, а над ним с воем неслось что-то огромное, дикое, враждебное…
Когда грохот несколько стих, он открыл глаза. По небу неслись тёмные тучи, без просветов, без очертаний. Скорее чувствовалось, чем виделось движение этих громад, которые всё так же неудержимо неслись на запад. А вдалеке опять вставало что-то, невидимое, но грозное, и гудело угрюмо, зловеще, непрерывно.
Только каменные стены форта оставались неподвижными и спокойными среди общего движения. В темноте можно было различить жерла пушек, выступившие из амбразур… Из дальней казармы в промежуток сравнительного затишья донеслись звуки вечерней молитвы, барабан пробил последнюю зорю… Там, за стенами, казалось, замкнулось спокойствие. Огонек в его башне светился ровным, немигающим светом.
Диац поднялся и, точно прибитая собака, пошёл к этому огоньку… Нет, море обманчиво и ужасно. Он войдёт в свою тихую келью, наложит решётку, ляжет в своём углу на свой матрац и заснёт тяжёлым, но безопасным сном неволи.
Надо будет только тщательно заделать решётку, чтобы не заметил патруль… Могут ещё подумать, что он хотел убежать в эту бурную ночь… Нет, он не хочет бежать… На море гибель…
Он схватился руками за карниз, поднялся к окну и остановился…
В камере было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый свет фонаря падал на стены, на вытоптанный пол, на матрац, лежавший в углу… Над изголовьем вырезанная глубоко в камне виднелась надпись:
«Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент. Да здравствует свобода!»
И всюду по стенам, крупные и мелкие, глубокие и едва намеченные, мелькали те же надписи:
«Хуан-Мигуэль-Диац… Мигуэль-Диац»… И — цифры…
Сначала он отмечал время днями, неделями, потом месяцами… «Матерь божия, уже два года»… «Три года… Господи, сохрани мой разум… Диац… Диац…»
Десятый год отмечен просто цифрой, без восклицаний… Далее счёт прекращался… Только имя продолжало мелькать, вырезанное слабеющей и ленивой рукой… И на всё это бесстрастно и ровно падал желтоватый свет фонаря…
И вдруг Диацу представилось, что на его постели лежит человек и спит тяжёлым сном. Грудь подымается тихо, с тупым спокойствием… Это он? Тот Диац, который вошёл сюда полным сил и любви к жизни и свободе.
Новый шквал с воем и грохотом налетал на остров… Диац отпустил руки и опять спрыгнул на берег. Шквал пронёсся и стал затихать… Ровный огонёк опять светил из окна в темноту.
Часовой на стене, повернувшись спиной к ветру и охватив руками ружье, чтоб его не вырвало ураганом, читал про себя молитвы, прислушиваясь к адскому грохоту моря и неистовому свисту ветра. Небо ещё потемнело; казалось, весь мир поглотила уже эта бесформенная тьма, охватившая одинаково и тучи, и воздух, и море. Лишь по временам среди шума, грохота, плеска с пугающей внезапностью обозначались белые гребни, и волна кидалась на остров, далеко отбрасывая брызги через низкие стены.
Прочитав все, какие знал, молитвы, часовой повернулся к морю и замер в удивлении. Вдоль бухты, среди сравнительного затишья, чуть заметная в темноте, двигалась лодка, приближаясь к тому месту, где, уже не защищённое от ветра, море кипело и металось во мраке. Внезапно белый парус взвился и надулся ветром. Лодка качнулась, поднялась и исчезла…
В это мгновение Диац взглянул назад, и ему показалось, что тёмный островок колыхнулся и упал в бездну, вместе с ровным огоньком, который до этого мгновения следил за ним своим мёртвым светом. Впереди были только хаос и буря. Кипучий восторг переполнил его застывшую душу. Он крепче сжал руль, натянул парус и громко крикнул… Это был крик неудержимой радости, безграничного восторга, пробудившейся и сознавшей себя жизни… Сзади раздался заглушённый ружейный выстрел, потом гул пушечного выстрела понёсся вдаль, разорванный и размётанный ураганом. Сбоку набегал шквал, подхватывая лодку… Она поднималась, поднималась… казалось, целую вечность… Хозе-Мария-Мигуэль-Диац с сжатыми бровями, твёрдым взглядом глядел только вперёд, и тот же восторг переполнял его грудь… Он знал, что он свободен, что никто в целом мире теперь не сравняется с ним, потому что все хотят жизни… А он… Он хочет только свободы.
Лодка встала на самой вершине вала, дрогнула, колыхнулась и начала опускаться… Со стены её видели в последний раз… Но ещё долго маленький форт посылал с промежутками выстрел за выстрелом бушующему морю…
А на утро солнце опять взошло в ясной синеве. Последние клочки туч беспорядочно неслись ещё по небу; море стихало, колыхаясь и как будто стыдясь своего ночного разгула… Синие, тяжёлые волны всё тише бились о камни, сверкая на солнце яркими, весёлыми брызгами.
Дальний берега, освежённый и омытый грозой, рисовался в прозрачном воздухе. Всюду смеялась жизнь, проснувшаяся после бурной ночи.
Небольшой пароход крейсировал вдоль берега, расстилая по волнам длинный хвост бурого дыма. Кучка испанцев следила за ним со стены форта.
— Наверное, погиб, — сказал один… — Это было чистое безумие… Как вы думаете, дон Фернандо?
Молодой офицер повернул к говорившему задумчивое лицо.
— Да, вероятно, погиб, — сказал он. — А может быть, смотрит на свою тюрьму с этих гор. Во всяком случае, море дало ему несколько мгновений свободы. А кто знает, не стоит ли один миг настоящей жизни целых годов прозябанья.
— Однако что это там? — Посмотрите… — И офицер указал на южную оконечность гористого берега. На одном из крайних мысов, занятых лагерем инсургентов, в синеющей полосе замелькали кучками белые вспышки дыма. Звука не было слышно, только суетливые дымки появлялись и гасли, странно оживляя пустынные ущелья. С моря в ответ отрывисто грянул пушечный выстрел, и, когда дым весь лёг на сверкающие искрами волны, — всё опять стихло. И берег, и море молчали…
Офицеры переглянулись… Что значило это непонятное оживление на позициях восставших туземцев. Ответ ли это на вопрос об участи беглеца. Или просто перестрелка внезапной тревоги.
Сверкающие волны загадочно смеялись, набегая на берег и звонко разбиваясь о камни…
Владимир Короленко – Мгновение
- 100
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
Владимир Короленко – Мгновение краткое содержание
Мгновение – читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Короленко Владимир Галактионович
Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
– Будет буря, товарищ.
– Да, капрал, будет сильная буря. Я хорошо знаю этот восточный ветер. Ночь на море будет очень беспокойная.
– Святой Иосиф пусть хранит наших моряков. Рыбаки успели все убраться.
– Однако посмотрите: вон там, кажется, я видел парус.
– Нет, это мелькнуло крыло птицы. От ветра можешь скрыться за зубцами стены. Прощай. Смена через два часа.
Капрал ушел, часовой остался на стенке небольшого форта, со всех сторон окруженного колыхающимися валами.
Действительно, близилась буря. Солнце садилось, ветер все крепчал, закат разгорался пурпуром, и по мере того как пламя разливалось по небу,синева моря становилась все глубже и холоднее. Кое-где темную поверхность его уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная от долго сдержанного гнева.
На небе тоже водворялась торопливая тревога. Облака, вытянувшись длинными полосами, летели от востока к западу и там загорались одно за другим, как будто ураган кидал их в жерло огромной раскаленной печи.
Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном.
Над темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус: запоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть отдаленного берега и направил свою лодку к форту.
Дальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося вечера. Море ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к озаренному еще горизонту. Парус мелькал, то исчезая, то появляясь. Лодка лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову. Часовому, который глядел на нее со стены форта, казалось, что сумерки и море с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.
В стенке форта вспыхнул огонек, другой, третий. Лодки уже не было видно, но рыбак мог видеть огни – несколько трепетных искр над беспредельным взволнованным океаном.
Часовой со стены окликает лодку и берет ее на прицел.
Но море страшнее этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросят лодку на камни. К тому же старые испанские ружья не очень метки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя, поворачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус. Прибоем ее кинуло вперед, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.
– Кто идет? – опять громко кричит часовой, с участием следивший за опасными эволюциями лодки.
– Брат! – отвечает рыбак,- отворите ворота ради святого Иосифа. Видишь, какая буря!
– Погоди, сейчас придет капрал.
На стене задвигались тени, потом открылась тяжелая дверь, мелькнул фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стеной, в солдатской казарме, он найдет приют и тепло на всю ночь. Хорошо будет вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над бездной, где еще так недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый шквал широкою, во все море, грядою.
А в окне угловой башни неуверенно светил огонек, и лодка, введенная в бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отраженной и разбитой, но все еще крепкой волны.
В угловой башне была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновение красный огонек, светивший из ее окна, затмился, и за решеткой силуэтом обрисовалась фигура человека. Кто-то посмотрел оттуда на темное море и отошел. Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.
Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент [Мятежник, участник восстания (лат.)] и флибустьер [Морской партизан (франц.)]. В прошлое восстание испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по прихоти чьего-то милосердия, он был помилован. Ему подарили жизнь, то есть привезли на этот остров и посадили в башню. Здесь с него сняли оковы. Они были не нужны: стены были из камня, в окне – толстая железная решетка, за окном – море. Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далекий берег. И вспоминать. И, может быть, еще – надеяться.
Первое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих волн и выдвигало далекий берег, он подолгу смотрел туда, вглядываясь в очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть заметные пятнышки далеких деревень. Угадывал бухты, дороги, горные тропинки, по которым, казалось ему, бродят легкие тени и среди них одна, когда-то близкая ему. Он ждал, что в горах опять засверкают огоньки выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега, понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы. Он готовился к этому и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решетки.
Но годы шли. На берегу все было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла, от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер, да мирные рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей.
Понемногу все прошлое становилось для него, как сон. Как во сне, дремал в золотистом тумане усмирившийся берег, и во сне же бродили по нем призрачные тени давно прошедшего. А когда от берега отделялся дымок и, разрезая волны, бежал военный катер,-он знал: это везут на остров новую смену тюремщиков и стражи.
И еще годы прошли в этой летаргии. Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац успокоился и стал забывать даже свои сны. Даже на дальний берег он смотрел уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку. К чему.
Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова,- в глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая. От затянутого мглою берега, казалось ему, опять отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чем-то громко, торопливо, жалобно, тревожно. Он знал, что это кричит только море, но не мог не прислушиваться невольно к этим крикам. И в глубине его души поднималось тяжелое, темное волнение.
В его каморке от угла к углу, по диагонали, была обозначена в каменном полу углубленная дорожка. Это он вытоптал босыми ногами камень, бегая в бурные ночи по своей клетке. Порой в такие ночи он опять царапал стену около решетки. Но в первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало каменные уступы острова, он также успокаивался и забывал минуты исступления.
Мгновение
Мгновение
I
— Будет буря, товарищ.
— Да, капрал, будет сильная буря. Я хорошо знаю этот восточный ветер. Ночь на море будет очень беспокойная.
— Святой Иосиф пусть хранит наших моряков. Рыбаки успели все убраться.
— Однако посмотрите: вон там, кажется, я видел парус.
— Нет, это мелькнуло крыло птицы. От ветра можешь скрыться за зубцами стены. Прощай. Смена через два часа.
Капрал ушел, часовой остался на стенке небольшого форта, со всех сторон окруженного колыхающимися валами.
Действительно, близилась буря. Солнце садилось, ветер все крепчал, закат разгорался пурпуром, и по мере того как пламя разливалось по небу,– синева моря становилась все глубже и холоднее. Кое-где темную поверхность его уже прорезали белые гребни валов, и тогда казалось, что это таинственная глубь океана пытается выглянуть наружу, зловещая и бледная от долго сдержанного гнева.
На небе тоже водворялась торопливая тревога. Облака, вытянувшись длинными полосами, летели от востока к западу и там загорались одно за другим, как будто ураган кидал их в жерло огромной раскаленной печи.
Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном.
Над темной зыбью, точно крыло испуганной птицы, мелькал парус: запоздалый рыбак, убегая перед бурей, видимо, не надеялся уже достигнуть отдаленного берега и направил свою лодку к форту.
Дальний берег давно утонул в тумане, брызгах и сумерках приближавшегося вечера. Море ревело глубоко и протяжно, и вал за валом катился вдаль к озаренному еще горизонту. Парус мелькал, то исчезая, то появляясь. Лодка лавировала, трудно побеждая волны и медленно приближаясь к острову. Часовому, который глядел на нее со стены форта, казалось, что сумерки и море с грозной сознательностью торопятся покрыть это единственное суденышко мглою, гибелью, плеском своих пустынных валов.
В стенке форта вспыхнул огонек, другой, третий. Лодки уже не было видно, но рыбак мог видеть огни — несколько трепетных искр над беспредельным взволнованным океаном.
II
Часовой со стены окликает лодку и берет ее на прицел.
Но море страшнее этой угрозы. Рыбаку нельзя оставить руль, потому что волны мгновенно бросят лодку на камни. К тому же старые испанские ружья не очень метки. Лодка осторожно, словно плавающая птица, выжидает прибоя, поворачивается на самом гребне волны и вдруг опускает парус. Прибоем ее кинуло вперед, и киль скользнул по щебню в маленькой бухте.
— Кто идет? — опять громко кричит часовой, с участием следивший за опасными эволюциями лодки.
— Брат! — отвечает рыбак,– отворите ворота ради святого Иосифа. Видишь, какая буря!
— Погоди, сейчас придет капрал.
На стене задвигались тени, потом открылась тяжелая дверь, мелькнул фонарь, послышались разговоры. Испанцы приняли рыбака. За стеной, в солдатской казарме, он найдет приют и тепло на всю ночь. Хорошо будет вспоминать на покое о сердитом грохоте океана и о грозной темноте над бездной, где еще так недавно качалась его лодка.
Дверь захлопнулась, как будто форт заперся от моря, по которому, таинственно поблескивая вспышками фосфорической пены, набегал уже первый шквал широкою, во все море, грядою.
А в окне угловой башни неуверенно светил огонек, и лодка, введенная в бухту, мерно качалась и тихо взвизгивала под ударами отраженной и разбитой, но все еще крепкой волны.
III
В угловой башне была келья испанской военной тюрьмы. На одно мгновение красный огонек, светивший из ее окна, затмился, и за решеткой силуэтом обрисовалась фигура человека. Кто-то посмотрел оттуда на темное море и отошел. Огонек опять заколебался красными отражениями на верхушках валов.
Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент [Мятежник, участник восстания (лат.)] и флибустьер [Морской партизан (франц.)]. В прошлое восстание испанцы взяли его в плен и приговорили к смерти, но затем, по прихоти чьего-то милосердия, он был помилован. Ему подарили жизнь, то есть привезли на этот остров и посадили в башню. Здесь с него сняли оковы. Они были не нужны: стены были из камня, в окне — толстая железная решетка, за окном — море. Его жизнь состояла в том, что он мог смотреть в окно на далекий берег. И вспоминать. И, может быть, еще — надеяться.
Первое время, в светлые дни, когда солнце сверкало на верхушках синих волн и выдвигало далекий берег, он подолгу смотрел туда, вглядываясь в очертания родных гор, в выступавшие неясными извилинами ущелья, в чуть заметные пятнышки далеких деревень. Угадывал бухты, дороги, горные тропинки, по которым, казалось ему, бродят легкие тени и среди них одна, когда-то близкая ему. Он ждал, что в горах опять засверкают огоньки выстрелов с клубками дыма, что по волнам оттуда, с дальнего берега, понесутся паруса с родным флагом возмущенья и свободы. Он готовился к этому и терпеливо, осторожно, настойчиво долбил камень около ржавой решетки.
Но годы шли. На берегу все было спокойно, в ущельях лежала синяя мгла, от берега отделялся лишь небольшой испанский сторожевой катер, да мирные рыбачьи суда сновали по морю, как морские чайки за добычей.
Понемногу все прошлое становилось для него, как сон. Как во сне, дремал в золотистом тумане усмирившийся берег, и во сне же бродили по нем призрачные тени давно прошедшего. А когда от берега отделялся дымок и, разрезая волны, бежал военный катер,– он знал: это везут на остров новую смену тюремщиков и стражи.
И еще годы прошли в этой летаргии. Хуан-Мария-Мигуэль-Хозе-Диац успокоился и стал забывать даже свои сны. Даже на дальний берег он смотрел уже с тупым равнодушием и давно уже перестал долбить решетку. К чему.
Только когда поднимался восточный ветер, особенно сильный в этих местах, и волны начинали шевелить камнями на откосе маленького острова,– в глубине его души, как эти камни на дне моря, начинала глухо шевелиться тоска, неясная и тупая. От затянутого мглою берега, казалось ему, опять отделяются какие-то тени и несутся над морскими валами, и кричат о чем-то громко, торопливо, жалобно, тревожно. Он знал, что это кричит только море, но не мог не прислушиваться невольно к этим крикам. И в глубине его души поднималось тяжелое, темное волнение.
В его каморке от угла к углу, по диагонали, была обозначена в каменном полу углубленная дорожка. Это он вытоптал босыми ногами камень, бегая в бурные ночи по своей клетке. Порой в такие ночи он опять царапал стену около решетки. Но в первое же утро, когда море, успокоившись, ласково лизало каменные уступы острова, он также успокаивался и забывал минуты исступления.
Он знал, что его держит здесь не решетка. Его держало это коварное, то сердитое, то ласковое море, и еще. сонное спокойствие отдаленного берега, лениво и тупо дремавшего в своих туманах.
IV
Так прошли еще годы, которые казались уже днями. Время сна не существует для сознанья, а его жизнь уже вся была сном, тупым, тяжелым и бесследным.
Однако с некоторых пор в этом сне опять начинали мелькать странные видения. В очень светлые дни на берегу поднимался дым костров или пожаров. В форте происходило необычайное движение: испанцы принялись чинить старые стены; изъяны, образовавшиеся в годы безмятежной тишины, торопливо заделывались; чаще прежнего мелькали между берегом и островом паровые баркасы с военным испанским флагом. Раза два, точно грузные спины морских чудовищ, тяжело проползли мониторы с башенками над самой водой. Диац смотрел на них тусклым взглядом, в котором порой пробивалось удивление. Один раз ему показалось даже, что в ущельи и по уступам знакомой горы, в этот день ярко освещенной солнцем, встают белые дымки от выстрелов, маленькие, как булавочные головки, выплывают внезапно и ярко на темно-зеленом фоне и тихо тают в светлом воздухе. Один раз длинная черная полоса монитора продвинулась к дальнему берегу, и несколько коротких оборванных ударов толкнулось с моря в его окно. Он схватился руками за решетку и крепко затряс ее. Она звякнула и задрожала. Щебенка и мусор посыпались из гнезд, где железные полосы были вделаны в стены.
Но прошло еще несколько дней. Берег опять затих и задремал; море было пусто, волны тихо, задумчиво накатывались одна на другую и, как будто от нечего делать, хлопали в каменный берег. И он подумал, что это опять был только сон.
Но в этот день с утра море начинало опять раздражать его. Несколько валов уже перекатилось через волнолом, отделяющий бухту, и слева было слышно, как камни лезут со дна на откосы берега. К вечеру в четырехугольнике окна то и дело мелькали сверкающие брызги пены. Прибой заводил свою глубокую песню, берег отвечал глубокими стонами и гулом.
Диац только повел плечами и решил лечь пораньше. Пусть море говорит, что хочет; пусть как хочет выбирается из беспорядочной груды валов и эта запоздалая лодка, которую он заметил в окно. Рабья лодка с рабского берега. Ему нет дела ни до нее, ни до голосов моря.
Он лег на свой матрац.
Когда сторож-испанец в обычный час принес фонарь и вставил его из коридора в отверстие над запертой дверью, то свет его озарил лежащую фигуру и бледное лицо с закрытыми глазами. Казалось, Диац спал спокойно; только по временам брови его сжимались и по лицу проходило выражение тупого страданья, как будто в глубине усыпленного сознания шевелилось что-то глухо и тяжко, как эти прибрежные камни в морской глубине.
Но вдруг он сразу проснулся, точно кто назвал его по имени. Это шквал, перелетев целикам через волнолом, ударил в самую стену. За окном неслись в темноте белые клочья фосфорической пены, и, даже когда грохот стих, камера была полна шипеньем и свистом. Отголоски проникли за запертую дверь и понеслись по коридорам. Казалось, что-то сознательно грозное пролетело над островом и затихает, и замирает вдали.
Диац сразу стал на ноги. Ему казалось, что он спал лишь несколько секунд, и он взглянул в окно, ожидая еще увидеть вдали белый парусок лодки. Но в окне было черно, море бесновалось в полной тьме, и были слышны смешанные крики убегавшего шквала.
Хотя такие бури бывали не часто, но все же он хорошо знал и этот грохот, и свист, и шипенье, и подземное дрожанье каменного берега. Но теперь, когда этот разнузданный гул стал убывать, под ним послышался еще какой-то новый звук, что-то тихое, ласковое и незнакомое.
Он кинулся к окну и, опять ухватившись руками за решетку, заглянул в темноту. Море было бесформенно и дико. Дальний берег весь был поглощен тяжелою мглою. Только на несколько мгновений между ним и тучей продвинулся красный, затуманенный месяц. Далекие, неуверенные отблески беспорядочно заколебались на гребнях бешеных валов и погасли. Остался только шум, могучий, дико сознательный, суетливый и радостно зовущий.
Хозе-Мария-Мигуэль-Диац почувствовал, что все внутри его дрожит и волнуется, как море. Душа просыпается от долгого сна, проясняется сознание, оживают давно угасшие желания. И вдруг он вспомнил ясно то, что видел на берегу несколько дней назад. Ведь это был не сон! Как мог он считать это сном? Это было движение, это были выстрелы. Это было восстание.
Налетел еще шквал, опять пронеслись сверкающие брызги, и опять из-под шипенья и плеска послышался прежний звук, незнакомый и ласковый. Диац кинулся к решетке и, в порыве странного одушевления, сильно затряс ее. Посыпались опять известь и щебенка, разъеденные солеными брызгами, упало несколько камней, и решетка свободно вынулась из амбразуры.
А под окном, в бухте, качалась и визжала лодка.
V
На стене в это время сменился караул.
— Святой Иосиф. Святая Мария! — пробормотал новый часовой и, покрыв голову капюшоном, скрылся за выступ стены. По морю, во всю ширину, вставая и падая, поблескивая в темноте гребнями пены, летел новый шквал. Ветер, казалось, сходил с ума, остров вперед уже вздрагивал и стонал. Со дна, как бледные призраки, лезли на откосы огромные камни, целыми годами лежавшие в глубине.
Шквал налетел как раз в ту минуту, когда Диац выскочил из окна. Его сразу залило водой, оглушило и сшибло с ног. Несколько секунд он лежал без сознания, с одним ужасом в душе, озябший и несчастный, а над ним с воем неслось что-то огромное, дикое, враждебное.
Когда грохот несколько стих, он открыл глаза. По небу неслись темные тучи, без просветов, без очертаний. Скорее чувствовалось, чем виделось движение этих громад, которые все так же неудержимо неслись на запад. А вдалеке опять вставало что-то невидимое, но грозное, и гудело угрюмо, зловеще, непрерывно.
Только каменные стены форта оставались неподвижными и спокойными среди общего движения. В темноте можно было различить жерла пушек, выступившие из амбразур. Из дальней казармы в промежуток сравнительного затишья донеслись звуки вечерней молитвы, барабан пробил последнюю зорю. Там, за стенами, казалось, замкнулось спокойствие. Огонек в его башне светился ровным, немигающим светом.
Диац поднялся и, точно прибитая собака, пошел к этому огоньку. Нет, море обманчиво и ужасно. Он войдет в свою тихую келью, наложит решетку, ляжет в своем углу на свой матрац и заснет тяжелым, но безопасным сном неволи.
Надо будет только тщательно заделать решетку, чтобы не заметил патруль. Могут еще подумать, что он хотел убежать в эту бурную ночь. Нет, он не хочет бежать. На море гибель.
Он схватился руками за карниз, поднялся к окну и остановился.
В камере было пусто и сравнительно тихо. Ровный желтоватый свет фонаря падал на стены, на вытоптанный пол, на матрац, лежавший в углу. Над изголовьем, вырезанная глубоко в камне, виднелась надпись:
“Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент. Да здравствует свобода!”
И всюду по стенам, крупные и мелкие, глубокие и едва намеченные, мелькали те же надписи:
“Хуан-Мигуэль-Диац. Мигуэль-Диац. ” И — цифры. Сначала он отмечал время днями, неделями, потом месяцами. “Матерь божия, уже два года”. “Три года. Господь, сохрани мой разум. Диац. Диац. “
Десятый год отмечен просто цифрой, без восклицании. Далее счет прекращался. Только имя продолжало мелькать, вырезанное слабеющей и ленивой рукой. И на все это бесстрастно и ровно падал желтоватый свет фонаря.
И вдруг Диацу представилось, что на его постели лежит человек и спит тяжелым сном. Грудь подымается тихо, с тупым спокойствием. Это он? Тот Диац, который вошел сюда полным сил и любви к жизни и свободе.
Новый шквал с воем и грохотом налетал на остров. Диац отпустил руки и опять спрыгнул на берег. Шквал пронесся и стал затихать. Ровный огонек опять светил из окна в темноту.
VI
Часовой на стене, повернувшись спиной к ветру и охватив руками ружье, чтоб его не вырвало ураганам, читал про себя молитвы, прислушиваясь к адскому грохоту моря и неистовому свисту ветра. Небо еще потемнело; казалось, весь мир поглотила уже эта бесформенная тьма, охватившая одинаково и тучи, и воздух, и море. Лишь по временам среди шума, грохота, плеска с пугающей внезапностью обозначались белые гребни, и волна кидалась на остров, далеко отбрасывая брызги через низкие стены.
Прочитав все, какие знал, молитвы, часовой повернулся к морю и замер в удивлении. Вдоль бухты, среди сравнительного затишья, чуть заметная в темноте, двигалась лодка, приближаясь к тому месту, где, уже не защищенное от ветра, море кипело и металось во мраке. Внезапно белый парус взвился и надулся ветром. Лодка качнулась, поднялась и исчезла.
В это мгновение Диац взглянул назад, и ему показалось, что темный островок колыхнулся и упал в бездну, вместе с ровным огоньком, который до этого мгновения следил за ним своим мертвым светом. Впереди были только хаос и буря. Кипучий восторг переполнил его застывшую душу. Он крепче сжал руль, натянул парус и громко крикнул. Это был крик неудержимой радости, безграничного восторга, пробудившейся и сознавшей себя жизни. Сзади раздался заглушенный ружейный выстрел, потом гул пушечного выстрела понесся вдаль, разорванный и разметанный ураганом. Сбоку набегал шквал, подхватывая лодку. Она поднималась, поднималась. казалось, целую вечность. Хозе-Мария-Мигуэль-Диац с сжатыми бровями, твердым взглядом глядел только вперед, и тот же восторг переполнял его грудь. Он знал, что он свободен, что никто в целом мире теперь не сравняется с ним, потому что все хотят жизни. А он. Он хочет только свободы.
Лодка встала на самой вершине вала, дрогнула, колыхнулась и начала опускаться. Со стены ее видели в последний раз. Но еще долго маленький форт посылал с промежутками выстрел за выстрелом бушующему морю.
VII
А наутро солнце опять взошло в ясной синеве. Последние клочки туч беспорядочно неслись еще по небу; море стихало, колыхаясь и как будто стыдясь своего ночного разгула. Синие, тяжелые волны все тише бились о камни, сверкая на солнце яркими, веселыми брызгами.
Дальний берег, освеженный и омытый грозой, рисовался в прозрачном воздухе. Всюду смеялась жизнь, проснувшаяся после бурной ночи.
Небольшой пароход крейсировал вдоль берега, расстилая по волнам длинный хвост бурого дыма. Кучка испанцев следила за ним со стены форта.
— Наверное, погиб,– сказал один. — Это было чистое безумие. Как вы думаете, дон Фернандо?
Молодой офицер повернул к говорившему задумчивое лицо.
— Да, вероятно, погиб,– сказал он. — А может быть, смотрит на свою тюрьму с этих гор. Во всяком случае море дало ему несколько мгновений свободы. А кто знает, не стоит ли один миг настоящей жизни целых годов прозябанья.
— Однако что это там? Посмотрите. — И офицер указал на южную оконечность гористого берега. На одном из крайних мысов, занятых лагерем инсургентов, в синеющей полосе замелькали кучками белые вспышки дыма. Звука не было слышно, только суетливые дымки появлялись и гасли, странно оживляя пустынные ущелья. С моря в ответ отрывисто грянул пушечный выстрел, и, когда дым весь лег на сверкающие искрами волны,– все опять стихло. И берег, и море молчали.
Офицеры переглянулись. Что значило это непонятное оживление на позициях восставших туземцев. Ответ ли это на вопрос об участи беглеца. Или просто случайная перестрелка внезапной тревоги.
Сверкающие волны загадочно смеялись, набегая на берег и звонко разбиваясь о камни.
ПРИМЕЧАНИЯ
Рукопись очерка в первоначальном виде носила заглавие “Море”. Под этим названием очерк был опубликован впервые в газете “Волжский вестник” в 1886 году, No 286. Затем, значительно переработанный, под названием “Мгновение”, он вошел в сборник “На славном посту”, вышедший в 1900 году.
Alib.ru > Автор книги: короленко. Название: чудная
Сказки
| Аксаков Сергей Тимофеевич | 130001 |
| Александр Сергеевич Пушкин | 120000 |
| Ганс Христиан Андерсен | 110000 |
| Амадей Гофман | 105001 |
| русская народная сказка | 98002 |
| Валентин Катаев | 97001 |
| Вильгельм Гауф | 95001 |
| русская народная сказка | 95000 |
| Ганс Христиан Андерсен | 95000 |
| Братья Гримм | 94001 |
| Братья Гримм | 92000 |
| Корней Иванович Чуковский | 90001 |
| Самуил Маршак | 90001 |
| Льюис Кэрролл | 90000 |
| русская народная сказка | 90000 |
| Ганс Христиан Андерсен | 90000 |
| Братья Гримм | 90000 |
| русская народная сказка | 87000 |
| Александр Сергеевич Пушкин | 86001 |
| русская народная сказка | 85003 |
| Алан Александр Милн | 80000 |
| Алексей Николаевич Толстой | 80000 |
| русская народная сказка | 76000 |
| русская народная сказка | 73000 |
| Александр Сергеевич Пушкин | 70003 |
| Ганс Христиан Андерсен | 70001 |
| Николай Носов | 70000 |
| русская народная сказка | 70000 |
| Астрид Линдгрен | 70000 |
| Вильгельм Гауф | 70000 |
| Братья Гримм | 68000 |
| русская народная сказка | 67000 |
| Антуан Де Сент-Экзюпери | 66000 |
| Братья Гримм | 65000 |
| русская народная сказка | 64000 |
| Братья Гримм | 62000 |
| русская народная сказка | 61000 |
| Корней Иванович Чуковский | 60000 |
| Самуил Маршак | 60000 |
| Ганс Христиан Андерсен | 60000 |
| Астрид Линдгрен | 60000 |
| Братья Гримм | 59000 |
| русская народная сказка | 58000 |
| Братья Гримм | 56000 |
| русская народная сказка | 55000 |
| Братья Гримм | 53000 |
| русская народная сказка | 52000 |
| Алан Александр Милн | 50000 |
| Ганс Христиан Андерсен | 50000 |
| Астрид Линдгрен | 50000 |
| Братья Гримм | 50000 |
| Редьярд Киплинг | 50000 |
| арабская сказка | 49000 |
| русская народная сказка | 47000 |
| Братья Гримм | 47000 |
| русская народная сказка | 46000 |
| Шарль Перро | 45000 |
| Братья Гримм | 44000 |
| русская народная сказка | 43000 |
| Братья Гримм | 41000 |
| Всеволод Гаршин | 40000 |
| Корней Иванович Чуковский | 40000 |
| русская народная сказка | 40000 |
| Ганс Христиан Андерсен | 40000 |
| Вильгельм Гауф | 40000 |
| Братья Гримм | 38000 |
| русская народная сказка | 37000 |
| Александр Сергеевич Пушкин | 35000 |
| Виктор Драгунский | 35000 |
| Братья Гримм | 35000 |
| русская народная сказка | 34000 |
| Сутеев Владимир Григорьевич | 33940 |
| Виталий Бианки | 33510 |
| Александр Сергеевич Пушкин | 32000 |
| Братья Гримм | 32000 |
| русская народная сказка | 31000 |
| Корней Иванович Чуковский | 30001 |
| Астрид Линдгрен | 30001 |
| Валентин Катаев | 30000 |
| Пётр Ершов | 30000 |
| Аркадий Гайдар | 30000 |
| Виктор Драгунский | 30000 |
| Ганс Христиан Андерсен | 30000 |
| Джанни Родари | 30000 |
| Братья Гримм | 29000 |
| русская народная сказка | 28000 |
| Виталий Бианки | 27700 |
| Братья Гримм | 26000 |
| Виталий Бианки | 25360 |
| Сутеев Владимир Григорьевич | 25100 |
| Шарль Перро | 25001 |
| Александр Грин | 25001 |
| Аркадий Гайдар | 25000 |
| Виктор Драгунский | 25000 |
| русская народная сказка | 25000 |
| Редьярд Киплинг | 25000 |
| Александр Сергеевич Пушкин | 22001 |
| русская народная сказка | 22000 |
| Сутеев Владимир Григорьевич | 21040 |
| Памела Трэверс | 20001 |
Сказки — наши первые книжки. Они знакомят нас с удивительными героями, волшебством и помогают растопить фантазию. Мы хотим, чтобы книги стали лучшими друзьями детей, и сказки в этом деле — отличный помощник. Удивительные герои, чудеса, немного текста — детям точно понравится. Коллекция самых лучших, добрых и познавательных сказок представлена на нашем сайте. Они написаны на языке ребенка, вдохновляют их быть лучше, а родителям помогают в воспитании.
В этом разделе вы найдете сборники стихов и сказок зарубежных и отечественных писателей. Сказки Братьев Гримм, Андерсена, Пушкина, Носкова и других авторов, подходят для детей разных возрастов. И кто сказал, что сказки — только для детей? Сказки — они для всех. Выберите свою книгу и приступайте к чтению, за ее страницами скрываются удивительные истории!
Alib.ru > Автор книги: короленко. Название: чудная
Алиб.ру — Главная Последние поступления | Форум | Продавцы книг | Как купить книгу | Как продать книги | Ищу книгу | Доставка | О сайте
| BS — 9723719 Скидки — 30%! |
Короленко В. Г., Куприн А. И., Бунин И. А. и другие. В.Г. Короленко. Повести и рассказы: Чудная. Сон Макара. Лес шумит. Слепой музыкант. Река играет. Мгновение. Огоньки. — А.И. Куприн. Повести и рассказы: Молох. Олеся. Белый пудель. Изумруд. — И.А. Бунин. Повести и рассказы: Антоновские яблоки. Деревня. Сух
В томе представлены избранные произведения известных русских писателей — В.Г. Короленко, А.И. Куприна, И.А. Бунина, А.Н. Толстого.
В продаже:
КАРТА сайта ·
Алиб.ру — Главная
·
Авторам и правообладателям
·
Указатель серий
·
Alib в Українi
·
Пластинки
·
Марки
·
Добавить в Избранное
Коваль «Нулевой класс»
Юрий Коваль «Нулевой класс»
Приехала к нам в деревню новая учительница. Марья Семёновна.
А у нас и старый учитель был — Алексей Степанович.
Вот новая учительница стала со старым дружить. Ходят вместе по деревне, со всеми здороваются.
Дружили так с неделю, а потом рассорились. Все ученики к Алексей Степанычу бегут, а Марья Семёновна стоит в сторонке. К ней никто и не бежит — обидно.
Алексей Степанович говорит:
— Бегите-ко до Марьи Семёновны.
А ученики не бегут, жмутся к старому учителю. И, действительно, серьёзно так жмутся, прямо к бокам его прижимаются.
— Мы её пугаемся, — братья Моховы говорят. — Она бруснику моет.
Марья Семёновна говорит:
— Ягоды надо мыть, чтоб заразу смыть.
От этих слов ученики ещё сильней к Алексей Степанычу жмутся.
Алексей Степанович говорит:
— Что поделаешь, Марья Семёновна, придётся мне ребят дальше учить, а вы заводите себе нулевой класс.
— А так. Нюра у нас в первом классе, Федюша во втором, братья Моховы в третьем, а в четвёртом, как известно, никого нет. Но зато в нулевом классе ученики будут.
— И много? — обрадовалась Марья Семёновна.
— Много не много, но один — вон он, на дороге в луже стоит.
А прямо посреди деревни, на дороге и вправду стоял в луже один человек. Это был Ванечка Калачёв. Он месил глину резиновыми сапогами, воду запруживал. Ему не хотелось, чтоб вся вода из лужи вытекла.
— Да он же совсем маленький, — Марья Семёновна говорит, — он же ещё глину месит.
— Ну и пускай месит, — Алексей Степанович отвечает. — А вы каких же учеников в нулевой класс желаете? Трактористов, что ли? Они ведь тоже глину месят.
Тут Марья Семёновна подходит к Ванечке и говорит:
— Приходи, Ваня, в школу, в нулевой класс.
— Сегодня некогда, — Ванечка говорит, — запруду надо делать.
— Завтра приходи, утром пораньше.
— Вот не знаю, — Ваня говорит, — как бы утром запруду не прорвало.
— Да не прорвёт, — Алексей Степанович говорит и своим сапогом запруду подправляет. — А ты поучись немного в нулевом классе, а уж на другой год я тебя в первый класс приму. Марья Семёновна буквы тебе покажет.
— Какие буквы? Прописные или печатные?
— Ну, это хорошо. Я люблю печатные, потому что они понятные.
На другой день Марья Семёновна пришла в школу пораньше, разложила на столе печатные буквы, карандаши, бумагу. Ждала, ждала, а Ванечки нет. Тут она почувствовала, что запруду всё- таки прорвало, и пошла на дорогу. Ванечка стоял в луже и сапогом запруду делал.
— Телега проехала, — объяснил он. — Приходится починять.
— Ладно, — сказала Марья Семёновна, — давай вместе запруду делать, а заодно и буквы учить.
И тут она своим сапогом нарисовала на глине букву «А» и говорит:
— Это, Ваня, буква «А». Рисуй теперь такую же.
Ване понравилось сапогом рисовать. Он вывел носочком букву «А» и прочитал:
Марья Семёновна засмеялась и говорит:
— Повторение — мать учения. Рисуй вторую букву «А».
И Ваня стал рисовать букву за буквой и до того зарисовался, что запруду снова прорвало.
— Я букву «А» рисовать больше не буду, — сказал Ваня, — потому что плотину прорывает.
—- Давай тогда другую букву, — Марья Семёновна говорит. — Вот буква «Б».
И она стала рисовать букву «Б».
А тут председатель колхоза на газике выехал. Он погудел газиком, Марья Семёновна с Ваней расступились, и председатель не только запруду прорвал своими колёсами, но и все буквы стёр с глины. Не знал он, конечно, что здесь происходит занятие нулевого класса.
Вода хлынула из лужи, потекла по дороге, всё вниз и вниз в другую лужу, а потом в овраг, из оврага в ручей, из ручья в речку, а уж из речки в далёкое море.
— Эту неудачу трудно ликвидировать, — сказала Марья Семёновна, — но можно. У нас остался последний шанс — буква «В». Смотри, как она рисуется.
И Марья Семёновна стала собирать разбросанную глину, укладывать её барьерчиком. И не только сапогами, но даже и руками сложила всё-таки на дороге букву «В». Красивая получилась буква, вроде крепости. Но, к сожалению, через сложенную ею букву хлестала и хлестала вода. Сильные дожди прошли у нас в сентябре.
— Я, Марья Семёновна, вот что теперь скажу, — заметил Ваня, — к вашей букве «В» надо бы добавить что-нибудь покрепче. И повыше. Предлагаю букву «Г», которую давно знаю.
Марья Семёновна обрадовалась, что Ваня такой образованный, и они вместе слепили не очень даже кривую букву «Г». Вы не поверите, но эти две буквы «В» и «Г» воду из лужи вполне задержали.
На другое утро мы снова увидели на дороге Ванечку и Марью Семёновну.
— Жэ! Зэ! — кричали они и месили сапогами глину. — Ка! Эль! И краткое!
Новая и невиданная книга лежала у них под ногами, и все наши жители осторожно обходили её, стороной объезжали на телеге, чтоб не помешать занятиям нулевого класса. Даже председатель проехал на своём газике так аккуратно, что не задел ни одной буквы.
Тёплые дни скоро кончились. Задул северный ветер, лужи на дорогах замёрзли.
Однажды под вечер я заметил Ванечку и Марью Семёновну. Они сидели на брёвнышке на берегу реки и громко считали:
— Пять, шесть, семь, восемь.
Кажется, они считали улетающих на юг журавлей.
А журавли и вправду улетали, и темнело небо, накрывающее нулевой класс, в котором все мы, друзья, наверно, ещё учимся.
«Нюрка» читательский дневник
«Нюрка» – добрый, трогательный рассказ о жизни деревенской девочки, которая с нетерпением ждала исполнения семи лет, чтобы пойти учиться в школу.
Краткое содержание «Нюрка» для читательского дневника
ФИО автора: Коваль Юрий Иосифович
Название: Нюрка
Число страниц: 4. Коваль Ю. И. «Чистый двор». Издательство «Речь». 2019 год
Жанр: Рассказ
Год написания: 1970 год
Главные герои
Рассказчик – взрослый мужчина, хороший знакомый дяди Зуя.
Нюрка – маленькая девочка, которой не терпелось пойти учиться в школу.
Дядя Зуй – дедушка Нюрки, добрый, любящий.
Федюша Миронов, Маня Клеткина, братья Моховы – хорошие друзья Нюрки, пришедшие поздравить ее с днем рождения.
Пантелеевна, тетка Ксения, Мирониха – взрослые, близкие соседи и друзья дяди Зуя и Нюрки.
Алексей Степаныч – учитель Нюрки.
Сюжет
Шестилетняя Нюрка очень ждала свой день рождения – в августе ей исполнится целых семь лет и она пойдет в школу. В честь праздника дядя Зуй сам испек калитки – вкусные ватрушки с пшенной кашей, накрыл стол и позвал гостей. Вскоре в их дворе стали появляться первые гости: Федюша Миронов со своей мамой Миронихой, пятилетняя Маня Клеткина, братья Моховы и другие. Каждый принес Нюрке отличные подарки, которые могли пригодиться первоклашке: букварь, линейку, пенал, карандаши, самописку. Тетка Ксения ради такого случая даже сшила специальное школьное платье, а Маня принесла белый фартук, на котором сама вышила маленькими буквами «Нюри». А братья Моховы принесли два ведра черники, и всех убеждали, что это очень даже «школьный» подарок.
Собираясь на торжество, рассказчик немного растерялся – он не знал, что подарить семилетней девочке. Неожиданно он вспомнил, что у него есть замечательный бинокль, который понравится любому ребенку. Купив еще два килограмма конфет, он отправился к дяде Зую.
Усевшись за стол, гости с удовольствием стали есть вкусные калитки и аппетитно хрустеть огурцами. Нюрка же сложила все подарки в новый школьный портфель и радостно бегала по дому. Но особенную радость у нее вызвал бинокль – такой замечательной вещицы не было ни у кого из ее знакомых ребят. Друзья принялись тут же проверять бинокль в действии, а после отправились во двор играть в лапту. Тем временем дядя Зуй поставил самовар, и взрослые принялись пить чай, наблюдая за веселой игрой детворы.
Спустя неделю после праздника наступило первое сентября, и Нюрка отправилась в школу – в этом году она была единственной первоклассницей в селе. Девочка была одета в школьное платье, белый фартук с надписью «Нюри», и в руках держала букет осенних золотых шаров. И даже в школу она отправилась с биноклем, с которым никогда не расставалась. Увидев его, учитель Алексей Степаныч предложил девочке как-нибудь залезть на крышу и полюбоваться звездами.
План пересказа
- День рождения Нюрки.
- Дядя Зуй накрывает стол.
- Приход гостей.
- Школьные подарки.
- Бинокль.
- Первое сентября.
- Знакомство с учителем.
Главная мысль
Детство – лучшая пора, когда можно легко и радостно познавать окружающий мир.
Чему учит
Рассказ учит быть дружным, добрым, отзывчивым, внимательным к близким людям. Учит любить знания и хорошо учиться.
Отзыв
Нюрка стремилась поскорее вырасти, чтобы пойти в школу. Для нее это был настоящий праздник, ведь теперь она могла многому научиться, быть взрослой, самостоятельной девочкой.
Рисунок-иллюстрация к рассказу Нюрка.
Пословицы
- Учёба и труд к победам ведут.
- Грамоте учиться – всегда пригодится.
- Учёба и труд рядом идут.
- Ученье — свет, а неученье – тьма.
- Тяжело в учении – легко в бою.
Что понравилось
Понравилось, что все друзья Нюрки постарались сделать полезные подарки, которые могли пригодиться ей в школе. В результате девочка пошла в первый класс нарядная и очень счастливая.
Загрузка...